— Сделай это.

Она раздражённо рычит. Стискивает зубы и швыряет миску в пол. Что-то почти эротичное распускается в её напряжённых мышцах, когда она слышит, как та разбивается, когда видит осколки, разбросанные вокруг их ног.

Губы Малфоя растягиваются в широкой улыбке, подчеркивающей остроту его подбородка. Он не говорит ни слова. Зато берёт её за запястье и тянет её вперёд — к столу.

Он проскальзывает ей за спину, и по её коже пробегают мурашки — то ли из-за беспокойства, то ли из-за чего-то ещё. Она не уверена.

Но её мысли дрожат и путаются, когда его свободная рука находит второе её запястье, подбородок упирается в изгиб её шеи; у него холодная кожа. Он подаётся ближе, его грудь прижимается к её спине. У неё перехватывает дыхание; он направляет её руки к другой стопке фарфоровых тарелок. Управляет ею, словно марионеткой, заставляя её пальцы коснуться гладкого стекла и отпуская её, только увидев, как она сжимает их.

Он отступает назад, когда она запускает две или три в стену справа от них.

Она охает, когда они разлетаются на части. Прячет улыбку.

Малфой низко смеётся у неё за спиной. Затем он уходит прочь вдоль стола, собирая кубки, держа их за ножки. Он вертит один в руке — швыряет его в потолок, отходя из-под дождя из осколков. Смеётся громче. Начинает жонглировать ими, разбивая их друг о друга.

Гермиона неожиданно для себя поднимает оставшиеся тарелки — прижимает тяжёлую стопку к груди и отступает назад, чтобы позволить им лениво выскользнуть из её рук, создавая гору из расколотых четвертей и половин у неё под ногами.

Она смеётся. Смотрит на Малфоя, раскрасневшаяся; он вытягивает руки перед собой. Три раза хлопает ей в ладоши. Коротко. Резко. Аплодирует.

Теперь она не может остановиться. Она направляется в дальний угол, находит шкаф с фарфором — распахивает его дверцы, чтобы вышвырнуть из него аккуратные ряды соусников и чайных чашек, слушает, смеясь, как они разбиваются.

— Блестяще, Грейнджер — охуеть, просто блестяще, — хрипло кричит Малфой, выбирая очередную стопку тарелок и по очереди разбивая их о край стола.

Она опустошает шкаф и принимается за стоящий рядом с ним, разбивая кубки и миски всеми возможными способами.

— Грейнджер, вот — вот эту, — Малфой привлекает её внимание, манит её видом большой хрустальной вазы. Он бросает её ей через стол.

— Как я должна..? — спрашивает она.

— Смотри, — он указывает на небольшую люстру у них над головами. — вот так.

Она снова смеётся и берёт вазу за тонкую шейку, замахивается, чтобы швырнуть её в хрупкую люстру. Они смеются вместе, когда та опасно кренится в сторону. Смещается и падает на стол.

У Малфоя горят глаза.

— Иди сюда, — говорит он и затем смахивает со стола не меньше пятидесяти чашек с блюдцами, чтобы запрыгнуть на него. Протягивает ей руку.

Она даже не колеблется. Берёт его за руку и позволяет ему усадить её рядом с собой.

Они вместе смотрят на длинное пространство стола, всё ещё заставленное уцелевшей посудой.

— Кто первый до конца? — выдыхает запыхавшийся Малфой.

Она смеётся. Кивает.

— На счёт три! Один—

Она бросается вперёд на “один”, смеясь и прорывается сквозь ряд кубков, когда он кричит ей вслед:

— Ты жульничаешь, стерва!

Но он смеётся и быстро догоняет её. В абсурдном унисоне они проносятся по оставшейся части стола, пиная тарелки и миски в стены. Ободряюще прикрикивая друг на друга. Смеясь так, как она вряд ли когда-то смеялась.

Пол покрывается крошечными осколками хрусталя и большими осколками фарфора, на нём вовсе не остаётся свободного места.

И в какой-то безумной лихорадке они оба спрыгивают со стола. Смеются, кричат и прыгают вокруг, словно плещутся в лужах под дождём. Прыгают, пока практически не теряют возможность дышать.

Пока они не останавливаются, запыхавшиеся и покрасневшие.

Гермиона закрывает глаза. С улыбкой выдыхает воздух куда-то в потолок. Потом она пробирается сквозь весь этот беспорядок, чувствуя, как острые края осколков задевают её лодыжки, и совершенно об этом не беспокоясь. Она пинает в сторону те из них, что лежат у стены, и садится на пол, съезжая вдоль неё.

Малфой вскоре присоединяется к ней, садится рядом и откидывается на холодный камень.

Постепенно их дыхание успокаивается. Становится тихим, синхронным.

— Это приятно, да? — бормочет он, играет ногой с половиной разбитой чашки. — ломать вещи.

— Да, — тут же отвечает она. Она не может ясно мыслить в данный момент. Не хочет. Она не чувствовала себя такой свободной уже очень долго.

И примерно десять минут они сидят в полной тишине. И чувствуют себя комфортно. Не чувствуют потребность в том, чтобы разрушить её, как и всё остальное.

А затем она смотрит, как Малфой наклоняется вперёд. Берёт что-то из одной из гор стекла.

Это каплевидная хрустальная подвеска с люстры, разбитая пополам, так что теперь она больше похожа на полумесяц. Он какое-то время крутит её в руках, изучая. Затем он достаёт из кармана свою палочку, и она смотрит, как он превращает этот осколок в подвеску для ожерелья, создавая прикреплённый к нему соответствующим образом чёрный кожаный шнур.

Он снова откидывается на стену. Ещё какое-то время крутит подвеску в руке, прежде чем протянуть ей.

— Держи.

В её груди пульсирует что-то приятное и чрезвычайно болезненное.

— Разве ты не должен отдать это Паркинсон? — спрашивает она холодно, не пуская эмоции в свой голос.

Малфой усмехается. Совсем не так, как они смеялись вместе. Холоднее.

— Думай обо мне что хочешь, Грейнджер. Я не могу тебе помешать.

Он замолкает.

А затем он добавляет:

— Но представь, ненадолго, каково это — быть мной. Если у тебя вообще получится, — ещё один смешок, этот — тёмный, удручённый и жалкий. — Представь, что ты проебалась так сильно, что теперь ожидаешь провала буквально во всём. Представь, что каждое утро ты просыпаешься, зная, что когда ты выйдешь из спальни, люди будут смотреть на тебя так, словно они хотят тебя убить. Будут искать тебя и повторять имена людей, которых, по их мнению, ты убил. Просто повторять их снова и снова, при каждой возможности, даже если ты вообще, блядь, никак не относишься к смерти Лаванды Браун. Или Фреда Уизли. Или Криви, или Боунс. Представь, что это преследует тебя каждый ёбаный день. А потом представь, что ты как-то совершенно случайно сталкиваешься с чем-то, что, может быть, может быть, может облегчить для тебя выход из комнаты по утрам.

Она обнаруживает, что затаила дыхание.

— Да? Чувствуешь? А теперь представь, что ты очень сильно нуждаешься в этой вещи. Так, блядь, сильно. Представь, что ты так охуенно горда, что тебё удаётся получить эту вещь. Выиграть её. Представь, что ты так горда, что просто не можешь, блядь, дождаться, пока весь мир об этом узнает.

Капелька пота скользит вниз по её шее.

— А потом представь, что эта… вещь чувствует что-то похожее по отношению к тебе. Только вместо того, чтобы гордиться, она стыдится. Ей так стыдно, и она так сильно жалеет о тех же вещах, благодаря которым ты ещё в состоянии подниматься с кровати по утрам.

Она сильно прикусывает губу. Чувствует, как его взгляд перемещается на неё.

— Теперь посмотри мне в глаза и скажи мне, что ты бы винила себя за желание получить чьё-то внимание. За желание выглядеть так, будто кто-то всё ещё любит тебя, или хотя бы просто хочет быть рядом.

Она неохотно переводит на него взгляд; слёзы, стоящие в глазах, размывают его образ.

— Про Пэнси много чего можно сказать. Но она не стыдится.

А потом он роняет кулон ей на колени.

— А это… — он указывает на него. — это для той, кто сказала, что выбрала бы меня из сотни. Если она однажды решит, что действительно имела это в виду.

Стекло звенит — скользит по каменной плите, когда он поднимается на ноги.

— А до тех пор, — говорит он, — прости, что я впитываю всё внимание Паркинсон до последней капли. Ты не представляешь, насколько я в этом, блядь, нуждаюсь.