— Что за —

— Это я, это я — Гермиона, — торопливо говорит она.

— Гермиона, что —

— Пойдём со мной, пожалуйста. Пожалуйста. Мне нужно с тобой поговорить.

К счастью, Джинни больше не задаёт вопросов, пока они не уходят достаточно далеко на улицу, и позволяет Гермионе решительно тащить её за собой.

— Гермиона, куда мы идём? — спрашивает она наконец, и Гермиона слышит в её голосе и другие вопросы, оставшиеся без ответа. Та, понятное дело, уже заметила, что она в слизеринской форме, и Джинни Уизли явно не идиотка. Она не уверена, что та уже увидела засосы, держась всё время за её спиной, но это в любом случае неизбежно.

Она не может спрятать их с помощью палочки. По крайней мере, не в ближайшие несколько часов.

— В Хогсмид, — отвечает она после долгой паузы. — мне нужно Сливочное пиво.

— Гермиона, сейчас девять утра. Тут холодно. У нас занятия.

— Мы не идём.

Это сразу заставляет её замолчать — и остаток пути она держит язык за зубами. Внутренне она устало вздыхает, потому что, конечно, единственный признак того, что у Гермионы Грейнджер действительно не всё в порядке — это то, что она отвлекается от учёбы.

Даже после чёртовой войны она навсегда осталась всезнайкой.

— Ты сжимаешь мою руку слишком сильно, — говорит Джинни.

— Прости.

Когда они проходят через деревню, практически пустую так рано утром, припорошённую снегом, Джинни накладывает на них обеих согревающие чары. И Гермиона обнаруживает, что когда она больше не может думать о холоде — думать о том, как она дрожит, её внимание возвращается к неописуемой боли между её ног.

Она думала, что это будет не так. Ей казалось, что это должно быть очень болезненно. Неприятно. Словно кто-то вторгся в её тело.

Но её мышцы чувствуют себя так, как всегда после того, как растягиваются впервые за долгое время. Это та приятная боль, которая как бы говорит тебе, что ты становишься сильнее.

Если она не придумала это всё.

Три Метлы практически пусты — только открылись, и мадам Розмерта делает недовольное лицо, увидев их. Осознаёт, кто они, и, порозовев, убегает вверх по лестнице.

Кажется, у героев войны есть определённые привилегии.

— Два Сливочных пива, пожалуйста, — говорит она пьяному бармену.

— О, нет, я и так… я не… — начинает Джинни, но Гермиона перебивает её.

— Два сливочных пива, — и она оборачивается на неё, когда он взмахивает своей палочкой и с ворчанием принимается за дело. — поверь мне, оно тебе понадобится.

— Объясни мне, что происходит, — просит Джинни, и теперь Гермиона видит, как её взгляд скользит вверх и вниз от её глаз к следам на шее и обратно. Её беспокойство очевидно.

Бармен неохотно сообщает им, что напитки готовы, и она, повернувшись обратно, протягивает ему несколько сиклей. Забрав тёплые бокалы, она ведёт Джинни к укромному месту в углу и двигает одну к ней.

— Объясни мне, — снова говорит Джинни.

— Сначала сделай пару глотков.

Она недоверчиво фыркает, но подносит бокал к губам, глядя на Гермиону, и пьёт, пока пива не становится меньше где-то на дюйм — пока Гермиона не кивает.

— Довольна?

— Да, — и Гермиона выпивает как минимум вдвое больше, прежде чем вытереть губы и прочистить горло. — ты должна поклясться, что никому не расскажешь. Даже Гарри.

Джинни выглядит обиженной.

— Так вот что ты обо мне думаешь?

— Нет, нет, — Гермиона сжимает свою переносицу. — Джин, ты знаешь, что нет. Я просто — мне нужно сказать это в любом случае, для… для себя. Просто чтобы знать, что я сказала это.

— Тогда ладно. Я никому не скажу. Расскажи мне, Гермиона, ты пугаешь меня. Ты в слизеринской форме, Мерлина ради. — она отставляет Сливочное пиво в сторону. Наклоняется ближе, смотрит мягко — снова ведёт себя с ней как с испуганным животным.

Гермиона больше не хочет, чтобы на неё так смотрели.

Она не какой-нибудь раненый олень.

Она выдаёт:

— Я никогда не встречалась с Захарией.

Джинни медленно моргает. Сжимает губы.

— Думаю, я знала это, — говорит она после напряжённой паузы, — чувствовала это, наверное. Я имею в виду, мне не кажется, что он в твоём вкусе. Да?

Это на мгновение заставляет её отвлечься, и она задумывается о том, осознаёт ли Джинни, что Рон тоже не в её вкусе. Что вся эта сладость, и веселье, и тепло — это не её. Что в её вкусе теперь почему-то холод, и глубина, и совершенное отсутствие ощущения безопасности, и ослепительно платиновые волосы.

— Мне жаль, — проговаривает она наконец, возвращаясь к реальности. — Я не хотела врать тебе.

— Тогда зачем ты это сделала?

— Ты… я… — она пару секунд борется с собой. Делает ещё один отчаянный глоток Сливочного пива, тёплая сладость разливается в её животе. — мне казалось, что я должна была. Парвати была так уверена. Так уверена, что это был он, и ты — я видела, как ты почувствовала облегчение, когда услышала его имя. Я просто… — ещё один большой глоток. — это было лучше, чем правда.

На лице Джинни читаются самые различные эмоции, пока она думает об этом. Она приподнимает рыжую бровь.

— Теперь собираешься рассказать мне правду?

Она держит стакан у губ из соображений безопасности. Чтобы чувствовать себя комфортнее. Отпивает и говорит:

— Думаю, да, — она отводит взгляд от лица Джинни, вместо этого смотрит на тёмно-коричневый стол. Рассеянно рассматривает следы засохшего пива. — Пожалуйста, постарайся не возненавидеть меня. Я не знаю, что буду делать, если ты возненавидишь меня.

— Гермиона.

Тон Джинни заставляет её поднять взгляд.

— Я не возненавижу тебя.

Гермиона делает неуверенный вдох.

— Я клянусь.

Она заканчивает своё Сливочное пиво. Отодвигает стакан в сторону и сцепляет свои пальцы. Смотрит на кутикулу.

— Кто он? — спрашивает Джинни. —…Или она? — добавляет она после небольшой паузы.

Гермиона усмехается.

— Дело не в этом. Чёрт возьми, я бы хотела, чтобы дело было в этом.

— Расскажи мне.

Она не может заставить себя сказать это. Пытается, чувствуя, что давится этим.

Джинни пытается помочь ей.

— Это он сделал? — она указывает на россыпь засосов на её шее.

Гермиона кивает.

— Когда?

При мысли об этом у неё перехватывает дыхание.

— Вчера вечером. Или сегодня рано утром, — и она закрывает глаза, сжимает руки в кулаки, пока вся кровь, кажется, не уходит из них. — в больничном крыле.

Наступает оглушительная тишина.

Она решается взглянуть на Джинни, и та, кажется, в абсолютном замешательстве, её брови сдвинуты. Она задумчиво щурится.

— В больничном крыле… — повторяет она. А затем, резко, как вспыхивает спичка — как щёлкают пальцами, как один шар для бильярда с треском ударяется о другие — она осознаёт это.

Это очевидно, потому что в следующую секунду она хватает свой стакан и разом осушает его. Кашляет, когда ставит его на стол.

И она фиксирует мучительно нечитаемый взгляд на Гермионе.

— Малфой? — спрашивает она, но это больше похоже на утверждение.

Гермиона кусает нижнюю губу. Отпускает её.

— Малфой.

В следующую секунду Джинни выбирается из-за стола. Вскакивает на ноги.

Паника с безумной скоростью разрастается в груди Гермионы, и она тянется за ней.

— Нет — нет, пожалуйста. Подожди, Джин. Куда ты —

Она сжимает плечо Гермионы.

— Я возьму нам ещё выпить.

========== Часть 22 ==========

1 декабря, 1998

Джинни возвращается с двумя пинтами огневиски, и если это не объясняет, что она чувствует по этому поводу, то ничего не объяснит.

Они не завтракали, поэтому он быстро действует на них, и рассказывать правду становится гораздо проще.

Гермиона обнаруживает, что слова просто льются из неё, словно чернила из разбитой чернильницы.

— Это…трудно объяснить. Это как — ты знаешь, что такое льющаяся техника? Это маггловская вещь, она странная. Абстрактная. Ты берёшь краску и просто разбрызгиваешь её по холсту. И всё в пятнах. Просто позволяешь ей попасть туда, куда она попадает. И это жестоко и грязно, и у этого нет никаких правил или моделей, ничего запланированного. Яркие, грязные цвета разбрасываются повсюду. Некоторые думают, что это просто катастрофа на бумаге. Что это акт создания искусства путём разрушения искусства. Другие это обожают. Но это — ты просто не можешь отменить это. Знаешь, ты не можешь ничего стереть после того, как оно оказывается там. Не можешь даже попробовать прицелиться или заставить это выглядеть определённым образом. Это просто столкновение — столкновение краски и холста, которое каким-то образом что-то порождает. И это…это и произошло с Малфоем. Драко. Мы просто как бы столкнулись друг с другом — испачкали друг друга своими проблемами и просто кровоточили вместе. Но мне…мне нравится, как это выглядит? Наверное? Я не знаю, Джин. Я не знаю. Я вообще не знаю. Я не знаю, ошибаюсь я, или понимаю что-то неправильно, или причиняю людям боль, но я не чувствую себя нормальной, когда я не с ним. Это началось на озере. Я то и дело случайно встречала его там, или это даже не было случайно, я не знаю, но я то и дело встречала его там, и он просто такой мудак. Всё время. Ему плевать. Он говорит что хочет, не проглатывает это, не видоизменяет и не удерживает внутри. И я знаю, я знаю, кто он, и что он сделал, и кем он был раньше. Я помню, как он называл меня. Я помню всё это. Но потом он просто — он сидит там и говорит мне, что не мог смотреть, как я кричу, как в тот раз. И он постоянно что-то пишет в этой ярко-фиолетовой тетради и просто кажется настолько лишним. Как я. Точно как я. Мы — мы так похожи. И я провела столько времени, думая, что это должен быть Рон. Росла, думая об этом. Ждала, когда почувствую это. Когда это проснётся внутри меня. Но это неправильно. Это так, так неправильно, и когда Рон поцеловал меня, я оцепенела. Я ничего не почувствовала. А потом — потом чёртов Малфой целует меня, и это просто уничтожает все те надежды, которые я записывала в своём дневнике, когда мне было тринадцать, и мне приходится просто сидеть и пытаться понять это. Понять, как могло так получиться. Как могло так получиться, что единственный человек, которого я безоговорочно ненавижу — единственный, кому я хочу позволить прикасаться к себе. И мои мысли были такими невозможно громкими, запертые в моей голове, я ругалась и спорила с собой и постоянно переходила с одной стороны на другую. Потому что я не могла просто рассказать тебе, как я могла бы, если бы это был кто-то другой. Я не могла сидеть с тобой, Луной и Парвати и обсуждать то, что я чувствовала и где он меня трогал, потому что это чёртов Малфой, и мне нельзя так относиться к нему — и…и потому что каждый раз, когда кто-то видит, как он касается меня, этот кто-то решает, что он хочет убить меня. Это чёртово предубеждение. И оно слишком сильное. Слишком свежее. Поэтому я позволила вам поверить, что это был Захария, потому что это, как минимум, было безопасным вариантом, но это ранило его. Чёрт, это ранило его. И это ранило меня, и я так хотела рассказать вам правду. Так хотела, чтобы вы все знали. Но как я могла? Как я могла? Зная, что вы подумаете? Зная, что кто-то из вас может сделать? Что Рон может сделать? Поэтому я соврала. Я соврала. Я чувствовала, что должна это сделать. Я врала месяцами. Но потом — прошлой ночью, я…мы…это зашло слишком далеко. Это зашло слишком далеко, и я больше не могу врать тебе об этом. Мой первый раз должен был быть с Роном. Все говорили мне об этом. Я говорила себе об этом. Но нет — нет, мой первый раз — мой, я, чёртова гриффиндорская принцесса, или как они там называют меня в Пророке — была с Малфоем. С Пожирателем Смерти. С отверженным военным преступником. С чёртовым опальным слизеринским принцем. Это было с ним, на больничной койке, и я хотела этого. Это было не зря. В глубине души я знаю, что это было не зря. И я должна была рассказать тебе об этом, потому что это было до смешного правильно. Он и я — краски, разбрызганные повсюду, и мы всё пачкаем, и, может, мы вообще не подходим друг другу, но для меня — для меня мы чёртов Джексон Поллок.