Она безмолвно качает головой, смаргивая слёзы. Но она сжимает его руку после того, как забирает чашку.

— Тогда до дна.

Оно такое же горькое, как и всегда — она как-то подумала о том, что оно на вкус как яд. И на мгновение ей удаётся убедить себя в том, что что-то пошло не так; она хватается за живот, когда что-то внутри неё опасно трепещет.

Оказывается, это просто бабочки. Она очень давно их не чувствовала.

Но они расправляют свои крылышки и сеют внутри неё хаос и жажду мести; захламлённая комната заполняется знакомыми клочками дыма, медленно обретающими форму.

Гермиона тут же тянется к Тео, цепляется за его запястье и задерживает дыхание, не может отвести взгляд от этих расплывчатых фигур. Она издаёт звук, который не может точно описать, потому что с того самого первого дня она думала ещё кое о чём. О том, что действительно давило на неё всё это время. О том, что его могло не стать. Вообще не стать.

Что он мог сделать что-то, что уже не изменить. Не исправить.

И всё же — вот он.

Её колени подгибаются, и если бы не Тео, она бы уже рухнула на жёсткую плитку.

Его туманная фигура — такая грубая, такая знакомая, так чётко отпечатанная на обратной стороне её век — стоит на коленях перед чем-то, что ей не удаётся рассмотреть, что-то делает руками. Под этим углом ей не видно его лица. Но затем он встаёт и вытирает руки о ткань чего-то похожего на джинсы — она не уверена.

Затем разноцветная дымка перед её глазами рассеивается, как раз перед тем, как он поворачивается. Отвлекается от — сада, да, это сад. Она недоверчиво фыркает; а потом она совершенно теряет контроль над своими лёгкими, потому что видит его лицо.

Всё это разом накрывает её. Всё, что она пыталась подавить, зарыть глубоко внутри. На секунду она совершённо теряется.

И она даже не может вдохнуть — не может двинуться, не может издать ни единого звука. Может только смотреть, как он небрежно отбрасывает лопату и направляется прочь. Видение следует за ним, и она видит, как он открывает дверь, ведущую, видимо, в его дом. Он массирует затылок и вздыхает, идёт по комнатам, пока не добирается до маленькой кухни. Она смотрит, как он набирает воду в чайник, когда Тео наконец подаёт голос.

— Ну, вперёд.

Она отрывает взгляд от видения, чтобы посмотреть ему в глаза — и он наверняка видит эти шок, облегчение и трепет, отпечатавшиеся на её лице.

Он пихает её локтём; он звучит расслабленно, и она даже не представляла, насколько на самом деле нуждалась в этом.

— Увидимся.

Этого слова оказывается достаточно, чтобы заставить её потянуться вперёд и сжать руку в кулак.

Треск аппарации кажется ей почти оглушающим, и ей с трудом удаётся удержаться на ногах — из-за ветра. Она чувствует кожей соль и холодный туман, и когда она открывает глаза, то видит море. Её кудри развеваются вокруг её лица, когда она смотрит на жёлто-зелёные холмы, ведущие вверх от берега, криво изгибающиеся под острыми углами; на скромный коттедж на краю пропасти.

Она медленно, растерянно поворачивается вокруг своей оси, не находя ничего, кроме холмов. И травы. Полное уединение.

Когда она завершает полный круг и снова поворачивается лицом к коттеджу, входная дверь уже открыта; он стоит у входа.

Он, должно быть, услышал, как она аппарировала.

И тут она понимает — два года. Прошло два года, а она ни разу не задумалась о том, что ей стоит сказать. Это показывает, насколько значительная её часть не верила, что она когда-либо добьётся успеха.

Он смотрит на неё, стоя на пороге своего дома, и она смотрит на него, и между ними нет ничего, кроме ветра.

Его вид шокирует её. Он высокий и угловатый, как раньше, но — но она как будто впервые видит его в цвете. На его щеках играет здоровый румянец, и его кожа покрыта естественным загаром. Это говорит о часах, проведённых на солнце, точно так же, как тонкие линии мышц, выглядывающие из-под рукавов и воротника его рубашки, говорят о силе. Его волосы отросли, они немного вьются у самых ушей. Наполовину закрывают его глаза. Их цвет стал теплее.

Он выглядит живым.

И часть её хочет исчезнуть. Аппарировать обратно. Прямо здесь и сейчас. Прежде чем она что-то разрушит.

Но затем он говорит:

—…Гермиона?

И его голос звучит тепло и ярко, и она скучала — так чертовски долго скучала по нему.

Она, не раздумывая, тянется к своей палочке, направляет её прямо между его глаз.

— Мне стоило бы проклясть тебя до беспамятства.

Это. Это первое, что она говорит ему, ёбаный в рот.

Драко не сдвигается ни на дюйм, медленно переводит взгляд серых глаз с её лица на кончик её палочки, а затем обратно.

Он молчит.

И теперь она просто не может остановиться.

— Ты — ты принял решение, на которое не имел права. Когда я не могла возразить. Не могла высказаться. Ты забрал это у меня, и ты—

Он открывает рот.

— Помолчи. Помолчи. Дай мне высказаться, — она взмахивает палочкой перед его лицом, её голос звучит всё громче и выше. — Я — я ждала тебя. Два года. Два ёбаных года. Я оставалась в Лондоне, чтобы ты смог меня найти, и ждала, пока ты поймёшь, какую, блять, колоссальную ошибку ты совершил. Пока ты вернёшься и — и примешь это. Исправишь это.

— Гермиона—

— Тео пришлось принять это. Мне пришлось принять это. Блейзу, Гарри, Джинни, Невиллу и Рону. Каждый день нам приходится принимать это. Но тебе? Нет. А потом я — я нахожу тебя здесь, и ты выглядишь… — её голос срывается. — Выглядишь вот так. Тебе хватает, блять, наглости выглядеть таким — таким здоровым, и живым, и —

— Гермиона—

— Заткнись, — огрызается она, и её голос снова срывается. Это не должно было пройти так. — Я не могу — я не могу поверить, что ты—

— Хочешь войти?

— Нет—

Он звучит мягче, чем она ожидала, даже когда резко обрывает её.

— Давай зайдём в дом, Гермиона.

И он отступает в сторону.

— Я — я не хочу, — бормочет она несмотря на то, что её рука, держащая палочку, подрагивает и она делает шаг к нему.

Он просто распахивает дверь шире.

Её сердце болезненно пульсирует. Её потрясает мысль о том, что, возможно, она каким-то образом — всё это время — приносила только вред и что, переступив этот порог, она может разрушить то хрупкое счастье, которое ему удалось построить.

Но смотреть на него — это всё равно что нанести мазь на болезненный ожог. На тот, что гноился слишком долго. Она очень давно не чувствовала такого облегчения.

У неё, на самом деле, нет выбора.

Она осторожно опускает палочку, убирает её, робко и неуверенно следует за ним в дом и закрывает за собой дверь.

Внутри всё ещё скромнее. Заметно более практично и минималистично, чем она себе представляла. Небольшой загородный коттедж, относительно чистый — с покоцанными потолком и полом.

Она молча идёт за ним на кухню.

— Я собирался поставить чайник, — спокойно проговаривает он, не поворачиваясь к ней.

— Хорошо.

— Если ты хочешь—

— Хорошо.

— Хорошо.

Она смотрит, как он набирает воду в чайник, почему-то очарованная тем, как он выглядит, выполняя такую простую задачу. Его руки — эти ёбаные руки — испачканы в земле, грязь под его ногтями выглядит так неуместно; он выглядит слишком человечно.

Она пытается скрыть то, как невольно вздыхает, когда он чиркает спичкой, чтобы зажечь огонь; она следит взглядом за его ртом, когда он задувает её.

Закончив, он снова поворачивается к ней, и она отводит взгляд.

— Ты выглядишь… — она шмыгает носом и торопливо вытирает его, обнимает себя за плечи. — ты выглядишь удивительно спокойным для всего, что происходит.

Драко меняет позу. Осторожно прислоняется спиной к кухонному столу и выдыхает тихо, едва слышно:

— Я не спокоен. Я вообще не спокоен.

Это в какой-то степени приятно слышать.

— Ну, ты кажешься—

— Я не спокоен.

Она поднимает глаза и встречает его взгляд. Ей трудно сдержать желание коснуться его. Сделать шаг вперёд и скользнуть ладонями по его щекам, почувствовать их тепло. Провести пальцами по его губам, чтобы проверить, такие ли они мягкие, как раньше.