Она чувствовала себя виноватой перед Тео. Он потерял больше. Тео в первую очередь имел право утонуть в бутылке, но вместо этого он замкнулся в себе. Впадал в апатию и страдал приступами забывчивости. Она не раз находила его стоящим посреди пустого коридора и смотрящим себе под ноги. Потерянным. Она слышала, что он провалил бы все курсы, если бы МакГонагалл не замолвила за него словцо.

Гарри, Рон и Джинни сделали что могли. Она всегда будет уважать их за то, что они тогда дали ей побыть одной. Она знала, что была тонущим кораблём, а Тео — уже разбившимся, болтающимся между скалами. Зачем им было тянуть за собой кого-то ещё?

Но это было несостоятельно. Было невозможно поддерживать такой образ жизни. Едва ли это вообще была жизнь. Что-то должно было сломаться, и, ей-богу, оно сломалось.

В последнюю ночь семестра, проигнорировав пир и оставшись в блаженном одиночестве, Гермиона убедила Тео разделить с ней бутылку.

После того, как они выпили три четверти бутылки, всё это время обсуждая потери, боль и блядски глупый, невыносимый мир, в котором были вынуждены жить, Тео повернулся и посмотрел на неё. Она никогда не забудет этот взгляд — эту мрачную и разбитую смесь доверия, надежды и ужаса и скрывающуюся за всем этим невысказанную просьбу.

Он моргнул, и она тоже моргнула, прогоняя этот туман, вызванный огневиски, а потом их губы столкнулись.

Лучший человек мог бы соврать. Мог бы сказать, что это сразу показалось неправильным и неуместным. Словно поцелуй с братом или с лучшим другом. Как это всегда было с Роном.

Она старается больше не врать, даже если правда пугает её.

И сначала это было просто, блять, потрясающе — и она отказывается сравнивать это с чем-либо ещё. Тео целовался мягко и очень осторожно, несмотря на алкоголь. Проявил нежность там, где другие проявили бы небрежность. Его руки, то, как он держал её за подбородок, когда покусывал её губы — он заставил её почувствовать себя чем-то ценным. Хрупким.

Также было бы ложью сказать, что она остановила его первой.

Она позволила ему наклонить её голову и оставить дорожку поцелуев на её шее; она стонала, когда он целовал её, и путалась пальцами в его волосах, которые оказались гуще и жёстче, чем она представляла. Она позволила ему отнести себя в спальню, опьянённая чем-то ещё, не только огневиски. Позволила ему раздеть себя практически догола и уложить на кровать. Позволила ему наложить чёртово заклинание контрацепции и прислониться к её входу — вот как, чёрт возьми, далеко они зашли.

Только в тот самый момент, когда он сломался, она поняла, что ждала этого.

Его локти подогнулись, и он рухнул на неё, внезапно содрогнувшись от неконтролируемых рыданий. Широко распахнув глаза, чувствуя одновременно страх и облегчение, она обвила его руками и прижала к себе; он дрожал и плакал, уткнувшись в изгиб её шеи, снова и снова проговаривая между рваными вздохами:

— Я не он. Я не он. Я не он.

Гермиона наклонила голову, позволяя собственным слезам скатываться по щекам и целуя его в висок, неожиданно уверенная в чём-то, хотя и неясно, в чём именно.

Она прошептала ему на ухо:

— И я не она.

Услышав это, Тео всхлипнул и позволил своим мышцам расслабиться.

Это больше не повторилось.

Так они и уснули — голые и в обнимку, с влажными от слёз щеками — и следующим утром она знала, что делать. Он помог ей одеться, робкий и пристыженный, а потом она взяла его лицо в ладони, легко встряхнула и прошептала:

— Спасибо.

За поцелуи, в которых она отчаянно нуждалась. За то, что он просто поспал рядом с ней — обнимая её — однажды.

И затем она набралась храбрости попросить о помощи.

“Гермиона, мне кажется, это незаконно.”

“Не делай это с собой.”

“Это тупик.”

“Тебе нужно отпустить его.”

Вот что все они говорили ей — столько раз, что она уже сбилась со счёта — но не Тео. Никогда Тео.

Тем утром, когда они в последний раз садились в Хогвартс-экспресс, она сказала ему, что собирается делать, и он сказал ей, что котёл, который она собралась использовать, не подойдёт по размеру. Тео — сообразительный и упорный. Он не просто так все эти годы был вторым по оценкам на её курсе.

Она долго думала, что он потратил на всё это столько времени и сил в качестве одолжения.

Однажды, после года попыток и множества неудач, он сказал ей, что ему нужна была цель. Какое-то важное дело.

В каждой книге, которую они читали, говорилось, что такое зелье не существует и не может существовать, но Тео просто сказал:

— Всё сначала не существует и не может существовать, а потом это создают.

Так что они решили создать его. Их собственный секрет, запретное творение, осторожно названное “Ищи и находи”. Зелье, которое позволяет выпившему его найти и аппарировать к тому, что он ищет. Или, в их случае, кого.

Сразу после Св. Мунго она потратила несколько недель, пытаясь найти его вручную. Всё это время зная, что никогда его не найдёт. Все так говорили.

Точно так же, как они говорили, что это зелье никогда не сработает.

И тем не менее, вот она, смотрит на него. И оно закончено. Оно работает. Оно существует.

Оно позволяет найти человека с помощью произвольного предмета, который он создал. Уже почти два года Тео использовал для тестов её зачарованных бумажных журавликов, лебедей и звёздочки. Даже сейчас на полу её кухни стоит коробка со свежими фигурками. В процессе использования они уничтожались. Эту проблему так и не удалось решить.

Поэтому Тео чуть позже спрашивает: “Ты уверена?” — наблюдая за тем, как она снимает с шеи подвеску с осколком люстры. Он сидит в ногах её кровати, снова что-то пишет в своём дневнике — не в том, зелёном. Это что-то личное. Только для него. Она как-то однажды спросила, что он пишет — “Всякую ерунду” — и больше уже не спрашивала.

Она уже почти готова. Она провела какое-то время перед зеркалом, чувствуя себя идиоткой, пока “прихорашивалась”, как Тео назвал это. Оно всё ещё может не сработать. Но она провела два года, совершенно не беспокоясь о том, не спутаны ли её волосы, не испачкана ли её одежда.

И думать о том, что он увидит её такой — в таком жалком и подавленном состоянии — невыносимо.

Часть её понимает, что ей также нужен был повод. Повод убить время. Теперь, когда этот момент настал — спустя два года и один месяц — она почему-то чувствует себя неподготовленной.

— Да, — говорит она, несмотря на всё это, глядя на осколок хрусталя в своей ладони. Сейчас она опустит его в котёл и больше никогда его не увидит. Если что-то пойдёт не так, она лишится одной из немногих вещей, оставшихся от него.

— Страшно? — тихо спрашивает Тео несколько минут спустя; он стоит рядом с ней, пока она смотрит, как её отражение пузырится в белой пене зелья. Она держит над котлом кулон, тот легко покачивается.

— Очень, — бормочет она.

Тео, наверное, увидел, как дрожит её рука. Он делает шаг вперёд и берёт её за руку, заставляя на секунду крепче сжать цепочку, и говорит:

— Думаю, он бы хотел, чтобы это было так.

Точно как говорила она, на том утёсе.

Для неё важно, что он считает её правой, даже если до настоящего момента он не говорил об этом вслух. Но с самой первой провальной попытки часть её думала о том, что, возможно, она делает что-то неправильное. Жестокое. Что если она каким-то чудом найдёт его, он не примет её.

Это к лучшему.

Она яростно моргает, борясь с подступающими слезами.

Но Тео просто говорит:

— Давай, Гриффиндор.

И он разжимает её пальцы. Осколок хрусталя в последний раз вспыхивает, когда ударяется о поверхность зелья, и молочно-белый превращается в синий, когда он тонет.

Ей хочется оплакать его.

У неё нет на это времени.

Тео находит чашку, чудом балансирующую на краю стопки книг. Он выливает давно остывший чай в горшок с одним из её искусственных растений, а затем снова подходит к ней и суёт чашку ей в руку.

— Хочешь…я пойду с тобой? — спрашивает он.