Я не знаю, что ещё сказать. Ты уже знаешь, что я люблю тебя. Я обещаю больше этого не говорить.

Но я могу сказать спасибо.

Какое-то время у меня была ты. Я ждал чего-то. Хотел. Я что-то преследовал. Я наматывал на палец эти кудри и кусал эти губы. Мне было о ком беспокоиться, кроме себя. У меня был кто-то, кто давал сдачи. Кто справлялся со мной. Хотел меня, несмотря ни на что. И, Мерлин, это было охуенно.

Спасибо. Я рад, что у меня всё это было, хоть и недолго.

Но, полагаю, меня и сейчас ждёт что-то интересное. Мне надо научиться водить. Научиться готовить и греть воду. Я смогу полетать на самолёте. Пожалуйста, не говори никому, но я всегда втайне мечтал об этом. И ещё есть этот жалкий горячий шоколад. У меня всё это есть.

А ты, Гермиона — весь мир у твоих ног.

Эта жизнь принадлежит тебе. Найди то, что ты хочешь, и забери это за нас обоих.

Я буду болеть за тебя.

Драко

Письмо выскальзывает из ее онемевших пальцев и падает на пол.

========== Часть 51 ==========

4 апреля, 2001

Она отравилась уже как минимум раз сто и теперь знает, чего ожидать.

Если оно неправильное — а оно всегда неправильное — то где-то через минуту её желудок начнёт гореть и вскоре она почувствует яркую режущую боль. Её руки начнут дрожать, кровь начнёт приливать к её голове, и если она не среагирует достаточно быстро, то отрубится.

Она использовала больше безоаров, чем может сосчитать. Некоторые попытки оказались настолько катастрофическими, что ей понадобилось больше одного, чтобы впитать токсины.

Но сегодня—

Она медленно выдыхает, опуская взгляд на свои руки. Они не дрожат. Она мягко прижимает ладонь к животу в ожидании неизбежного приступа боли. В ожидании момента, когда её словно сломает пополам. Это уже должно было начаться.

И когда её руки всё-таки начинают дрожать, уже минут через пять, она понимает, что это не от отравления.

Эффект проявляется постепенно. Блеклые тени и мутные фигуры расцветают перед её глазами — клочья, похожие на дым заклинания Патронуса, разлетаются по комнате. Вскоре они обретают форму. Так хорошо знакомое ей кожаное кресло. Шторы на окне. И Теодор Нотт, спящий на диване.

Чашка, из которой она пила, выскальзывает из её руки и падает на пол, разбиваясь; остатки зелья растекаются по плитке.

Его образ совершенно чёткий — он разве что полупрозрачен. Она видит, как поднимается и опускается его грудь, медленно и ровно. Видит гладкую линию его руки, закрывающей его глаза. Открытый дневник лежит у него на груди.

Её сердце начинает колотиться, и долгое время она просто стоит. Не двигается. Смотрит.

В какой-то момент это начало казаться невозможным. Её глупое стремление превратилось в бесполезную привычку. Настолько бесполезную, что ей уже почти не хочется проводить тесты. Хотя это самая важная часть. Ей приходится заставлять себя делать это.

Её пальцы дрожат; она делает ещё один нервный вздох и тянется к этим клочкам тумана. К видению Тео, всё ещё спокойного, умиротворённого. Если у неё каким-то образом получилось, он ненадолго останется таким.

Магический дым оказывается холодным на ощупь — дразнящим шёпотом проскальзывает по её коже — и когда она сжимает руку в кулак, мир вокруг неё рассеивается. Вскоре она, коротко вскрикнув, рушится лицом вниз на ковёр в кабинете Тео.

Он резко садится на диване, его дневник падает на пол. Он хватается за грудь и смотрит на неё широко распахнутыми глазами.

— Т-Тео… — выдыхает она, поднимаясь на четвереньки.

— Гермиона — что…что случилось?

— Тео, — она практически задыхается, яростное волнение охватывает её. — Тео, оно работает. Оно работает.

Следует пауза — смущённая задержка, необходимая для того, чтобы он проснулся и полностью осознал; они смотрят друг на друга. А затем он вскакивает с дивана, бросается поднять её с пола. Он прижимает её к себе, тёплый, знакомый, пахнущий так же, как и всегда. Его подбородок упирается в её макушку, и она чувствует, как сдувается его грудь, когда он позволяет себе по-настоящему выдохнуть впервые за последние два года.

— Блять, спасибо.

Они аппарируют обратно в её квартиру в Лондоне.

Здесь давно полный беспорядок; вокруг валяются пустые бутылки и засохшие травы, книги с загнутыми страницами лежат на каждой поверхности. Только котёл находится в относительной чистоте, в стороне от всего этого хаоса. Она не могла позволить чему-то лишнему попасть туда.

— Что это было? — спрашивает Тео, опуская взгляд на всё ещё кипящее молочно-белое зелье. Он не потрудился одеться или причесаться, и он всё ещё босиком.

Гермиона убирает выбившиеся кудряшки обратно в пучок, обходит котёл.

— Цветы. Все основные ингредиенты были правильными. Бругмансия и воронец для отслеживания. Спорыш из Оборотного Зелья и тауматагория из Зелья Всемогущества. Но роза и белая орхидея были слишком безличными.

Глаза Тео загораются. Это он придумал добавить цветы — и он был прав, за исключением небольшой детали.

— Думаю, зельевар должен выразить, что хочет получить от зелья. Мне нужно было сделать это личным.

Он подходит к обеденному столу, который выполняет у неё роль огромной разделочной доски.

— И что ты добавила?

Она движется вдоль стола, показывая ему всё по очереди.

— Валериану, это забывчивость. Цикламен, это разделение. Кизил, это постоянность и…неизменная любовь, — она совсем тихо проговаривает последние слова. — Я использовала их неделями. Но это казалось слишком прямолинейным. Слишком простым. — она касается мягких белых лепестков четвёртого цветка из списка ингредиентов. — Так что я добавила подснежник, в знак надежды. И пижму, для—

— Ненависти, — заканчивает за неё Тео непроницаемым тоном. — для объявления войны.

Она молча кивает, закусывая губу.

— Я бы забеспокоился, что эффект будет слишком сильным.

Она снова кивает.

— Я беспокоилась. Но потом я подумала об этом и осознала, что… — она замолкает, обрывает тонкие жёлтые лепестки и стирает их в пыль. — Ну, я ненавижу его большую часть времени. Когда я думаю о нём, часть меня всегда в ярости.

Тео хмыкает.

— Это потрясающе.

Наверное, он единственный так думает.

С тех самых первых недель и до настоящего момента он всегда был рядом с ней. С той секунды, когда она взяла его руку в свою на том утёсе; его руки дрожали так сильно, он просто не мог отпустить пепел, который сжимал в ладони.

— Смотри, какой ветер, — сказала она, глядя себе под ноги, чтобы ему было полегче. Никто не любит, когда другие смотрят, как он плачет. — Жестокий и упрямый, точно как она. — Большинство людей назвали бы это плохой погодой, особенно для похорон. Яростные порывы ветра обрушивались на них, сдувая чёрные зонтики. Злые тучи нависали над их головами. В тот момент это казалось идеальным. — Она бы хотела, чтобы было так.

Тео подавился рыданием, услышав это, его плечи дёрнулись — но он позволил её пальцам огладить его, ослабляя хватку, пока прах Пэнси не начал струиться между ними, тут же уносимый невидимым потоком ветра.

Они вдвоём оставались на этом утёсе до темноты и ещё какое-то время, стояли там ещё долго после того, как семья Паркинсон и небольшая группа, что сопровождала их — кто-то из друзей, кто-то из знакомых — давно ушли. Она держала его за руку, пока её собственная рука не онемела, а он плакал, пока его глаза совершенно не опухли.

С тех пор они были практически неразлучны. Никто больше не понимал, не так, как он. Не так, как она.

Все остальные пытались отговорить её от этого.

В течение нескольких недель и даже месяцев, последовавших за этим письмом, она пыталась справиться с этим так, как это делает большинство. Она сломала множество вещей. Напивалась до беспамятства. Провалила ЖАБА по двум предметам и получила “удовлетворительно” по Маггловедению. Тео всегда был готов поделиться с ней огневиски, держал её волосы, пока её тошнило на пол гостиной Слизерин и потом укладывал её в свою собственную кровать. В последнем семестре она превратилась во что-то жалкое и отвратительное, её искалеченные, утомлённые дни тянулись один за другим, склеенные похмельем и мало чем ещё.