И снова всех закабалила песня. Когда кончилась и она, Зернин тронул меня за плечо:

— Смотри, Жорж появился! Но эта, кажется, орешек не для него!

Жорж вошел в залу стремительным шагом, почти вбежал, и, машинально кивая знакомым, направился к княгине.

— Вот уже месяц он безуспешно добивается ее благосклонности. Влип Жорж!

Жорж поклонился и рухнул перед Ириной Михайловной на колено. Он был бледен, как никогда, глаза безумно блестели. Дрожащими руками он выхватил из-за пазухи шкатулку и протянул княгине. Она молча приняла дар и, с вороном на плече, удалилась из залы в комнатку, в которую лакеи только что унесли таинственные музыкальные ящики. Молодой человек в кожаной куртке почтительно открыл перед нею двери и захлопнул их перед Жоржем.

— Дур-рак ты, пар-рень! — отчетливо сказали из-за двери.

Жорж рванулся внутрь. Створки распахнулись, и все увидели, что комната пуста, только у порога лежит испанская гитара.

Убитые чудом гости тихо разошлись.

Утром мне сообщили, что Жорж Дантес взят под стражу за растрату ста тысяч казенных денег.

Иришка пела, склонившись к грифу гитары. Вовка стоял рядом и смотрел на нее тяжелым взглядом. Ему было странно, почему жена, вернувшись из XIX столетия, не говоря ему ни слова, сразу села и стала петь.

— Слушай, — не выдержал Вовка. — Ты там так и ходила с таким декольтищем?

— Ах, мон шер, ты еще не видел моего платья из синей парчи! — беспечно ответила княгиня Курбская.

— Да перестань же ты наконец! — взмолился Вовка. — Выкладывай, что и как!

Сэр Эдгар, сочувствуя хозяину, тоже заорал: «Выкр-радывай!!!» — и немузыкально закаркал, пытаясь перекрыть Иришкино пение. Каркнув напоследок, он приготовился слушать. Ведь и ему не были известны все тонкости произошедших с ними событий.

— Ах, месье, — томно сказала Иришка, — компроне ву ситуасьён? Я спать хочу! И распорядитесь насчет ванны!

Ворон молча опрокинул на нее вазу с цветами.

— Господа, в вас так мало светского лоска! — огорчилась Иришка, выуживая из декольте красные гладиолусы. — Удивляюсь, Вова, как тебе удавалось целый месяц притворяться дворянином?

— Пр-радъяви подар-рок Жор-ржика! — сатанел на столе ворон.

— Зиночка, ты только посмотри, какие они хамы!

— Угу! — откликнулся Славка из другой комнаты, где он осматривал МАВРУ.

— Шут с вами, господа, смотрите! — Иришка высыпала на стол горсть крупных бриллиантов и ушла в ванную переодеваться.

— Думаешь, клюнул Дантес? — усомнился Вовка.

— Клюнул, Р-Р-РАЗЗЯВА! — довольно ответил ворон и от полноты чувств так долбанул черным носом в самую середину кучи, сверкающей всеми цветами радуги, что бриллианты брызнули во все стороны.

— Но-но, ты не очень-то, — пробурчал Славка, выковыривая их из-под плинтуса, — они еще для МАВРЫ сгодятся!

— Ладно, не лезь пока с МАВРОЙ! Давай Пушкина проверим!

Вовка снял с полки последний том четырнадцатитомного собрания сочинений и начал лихорадочно листать страницы:

— Не найду. Здесь письма с тридцать восьмого года. Ну-ка, тринадцатый том… Вот ОНО!

«27 января 1837 года. Ж. Дантесу…

Милостивый государь!

Смею Вас уведомить, что вынужден считать свой вызов как бы не имевшим места, ибо дворянская честь не позволяет мне драться в равном поединке с человеком, запятнавшим грязным поступком не только честь русского мундира, но и самое дворянское звание.

Заступничество г-на Геккерна оградило Вас от Камчатки, но вход в приличные дома столицы Вам отныне заказан, и в мой в том числе. В случае Вашего визита я буду вынужден приказать Никите, дабы он спустил Вас с лестницы.

С сим остаюсь.

АЛЕКСАНДР ПУШКИН».

Заурядное письмо. Всего восемь строчек петита.

— А я что вам говорила?! — весело сказала Иришка, появляясь на пороге в желтом махровом халатике. — Чтобы такое дело провернуть, нужно быть по крайней мере женщиной. Вот так-то, братцы!

— Я пляшу на шкуре Шер-Хана, но тяжесть на сердце моем! Ирка, скажи правду, у тебя ничего не было с этим… с Дантесом? — бледнея, спросил фантаст Владимир Шлыков.

Сразу за станцией начинались дебри. На платформе традиционный дедок в порыжелом, теплом не по сезону треухе указал мне тропинку.

— Туды иди и иди себе, по тропинке-то. А как увидишь, что дале идти некуда, так налево свернешь. Потом версты две еще, мимо Ведьминой Кочки, вдоль оврага. А за болотцем — кордон. Компас-то есть у тебя, паря?

— Угу, — уныло согласился я. Поход мимо какой-то Ведьминой Кочки не сулил мне ничего хорошего.

— Ну, если компас есть — дойдешь! — успокоил меня дед, попыхивая прокуренной носогрейкой. — Дойдешь, ежели комарье тебя не слопает.

Надо ли объяснять, как полегчало у меня на душе после этих его слов. Я мрачно козырнул деду двумя пальцами и побрел к опушке. Дедок, заломив треух на затылок, смотрел мне в спину из-под ладошки и покачивал бывалой головой. А потом, видно удумав какую-то думу, крикнул вслед:

— На кордоне скажи ему, Васильеву-то, что Пахомыч кланяться велел. А я, как вернусь из района, забегу к нему чайком побаловаться. С ликерчико-ом!

Я махнул ему рукой: мол, не беспокойся, папаша, в лепешку расшибусь, а передам твой привет.

При ближнем знакомстве лес этот дебрями не оказался. Лес как лес, в меру густой, но с тропинки далеко видно во все стороны. Не страшно.

Житель я городской и в лес попадаю разве что по воскресеньям, когда с соседом моим, восьмиклассником Севкой, едем в автобусе под Суслята за рыжиками. Да еще в таких вот командировках.

А лес жил своей жизнью. Ему было наплевать на меня. Он аукался птичьими голосами, тряс на ветру ветками. Словно папуасы на барабанах, набрякивали на стволах черные дятлы. И никогда в жизни не видел я столько белок. То и дело пролетали они над тропинкой, распуская за собой шикарные хвосты.

Прямо возле тропы росла земляника. Кустами. Я нарвал целый букет, объедал по ягодке и нисколько не жалел, что судьба, то есть командировка, забросила меня в этот глухой уголок у разъезда сто шестьдесят восьмого.

Это была не очень серьезная командировка. Послали меня так, на всякий пожарный случай. Ничего, хоть отдохну на природе.

В сенсации я не верю, хоть и корреспондент. Да нашей прессе и не нужны они, эти сенсации. А тут вызывает меня Главный. Прихожу, а у него сидит Таращенко из детского отдела. Он у нас «Лесную угадайку» ведет и тем знаменит, что чей угодно голос проимитирует. У нас на радио таких людей ценят. А мне он не нравится. По-моему, так просто самодовольная посредственность, разве что соловьем петь умеет!

Усаживает меня Главный рядом с Таращенко и без лишних слов нажимает клавишу магнитофона. А оттуда — того же Таращенки голос. Текст передачи читает:

— …А еще, ребятки, нарисуйте и пришлите мне птичек, которые прилетят на вашу кормушку. Вы их легко узнаете. Снегирей — по алой грудке, синичек — по желтым перышкам, а воробьев — по веселому чириканью. Нарисуйте и других пичужек, посетителей вашей птичьей столовой. Письма с рисунками отправляйте на радио, прямо мне, дедушке Мазаю Мазаевичу…

Старая такая передача, январская еще. И к чему ее Главный нам прокручивает? Не понимаю. А наш Лесной Угадай, вижу, все прекрасно понимает и лыбится во всю свою необъятную физиономию, словно мамкин блин, маргарином смазанный.