Он никому не рассказывал, что вот уже неделю ходит в заводской тир упражняться в стрельбе из пистолета, а в запертом ящике его стола на работе хранится толстая пачка ветхих банкнотов начала прошлого века, купленных за два червонца в клубе филателистов. Церемониться с дантесами было не в его привычках.

Вовка убыл в прошлое вечером в пятницу, а в субботний полдень уже сидел дома, на тахте и баюкал простреленную руку. Он морщился от боли и рассказывал:

— Ой, Ирка, какую севрюгу подавали в трактире Костанди! Так бы всю наличность в эту севрюгу и всадил! А какая там была померанцевая!

У Зинченки глаза были завидущие. По всему видно — и он не прочь узнать, какова на вкус эта самая севрюга и подо что она лучше идет — под померанцевую, под анисовку или под хреновую настоечку. Сэр Эдгар тоже был само внимание, хотя спиртного он не употреблял принципиально, а севрюжку уважал только с душком.

Иришка обожгла мужа суровым взглядом, и тот начал рассказ. Он коротко поведал о том, как московский дворянин Владимир Иванович Шлыков месяц прожил в Петербурге, соря деньгами и ища дружбы с кавалергардами. За это время он умудрился спустить в карты более сорока тысяч ассигнациями и поссориться с блестящим офицером месье Дантесом, обронив на того ненароком ломберный столик.

Дуэль состоялась на Черной речке 17 января 1836 года. Стрелялись до первой крови, Дантес прострелил Вовке мякоть правой руки и уехал домой отсыпаться. Вовка своего выстрела так и не сделал.

— Р-р-раззява, — грустно сказал Вовке Эдгар. — Хоть бы стрельнул р-разок!

Обидно за друга было и Славке. А вот Иришка, напротив, не казалась разочарованной.

— Ты сможешь в понедельник на работу идти? Ведь в поликлинику тебе нельзя. Как объяснять будешь, кто тебя подстрелил? Хорошо еще — кость не задета!

Она позвонила по телефону другу семьи студенту-медику Коле Бельтюкову, и тот приехал, чтобы без лишних вопросов выполнить клятву Гиппократа.

Когда заинтригованный медик ушел, Иришка конфисковала у мужа оставшиеся пятнадцать тысяч в ассигнациях, велела Зинченко отрастить усы и принялась скрупулезно изучать пушкинскую эпоху.

Через месяц, когда усы отросли, рана зажила, а Иришка научилась отличать кринолин от пелерины, она дала старт маленькой экспедиции. Отправились сама Иришка, Славка, сэр Эдгар и собранная Зинченкой цветомузыкальная установка. На прощание изобретатель ехидно бросил другу:

— Болезных не берем! Не хватало еще на твою царапину какую-нибудь ветрянку подхватить!

Оскорбленному в лучших чувствах фантасту пришлось остаться дома.

…В ту зиму вся столица была положительно без ума от княгини Ирины Курбской. Имя ее пращура навевало вокруг Ирины Михайловны туман романтической тайны, а далекая Америка, из которой приехала в Северную Пальмиру наследница опального князя, и мрачная слава графа Сен-Жермена, с которым почему-то связывали имя молодой княгини, делали эту тайну невыносимой, а следовательно, притягательной для всего столичного общества.

Бал происходил 19 января в особняке Урусовых, и конечно же здесь собралась вся лейб-гвардия, привлеченная как красотой самой хозяйки бала, так и тем, что на бал была приглашена заморская гостья.

За мной заехал Ванька Белорецкий фон Шварцкопф. Он, как всегда, был пьян, весел и хвастал тем, что выспорил у штабс-капитана Зернина чалую кобылу и, привязав к ее хвосту портрет графа Бенкендорфа, напихал под портрет сухих репьев.

— О-о-ой, князинька, как она бежала па-а-а Невскому!!! Да с Бенкендорфом на хвосте! Кобылу арестовали, привели к Зернину, а тот, понимаешь, стесняется сказать, за что мне ее проспорил. Ты-ы знаешь, о чем мы спорили? Хи-и-и-и, сил моих больше нет! Дай на ухо скажу!..

Ванька спросил шампанского и стал еще пьянее.

— К Урусихе едем? Там будет Ирина Курбская. Та-акой шарман! Говорят, она три года пробыла в плену у американских дикарей, Научилась у них ворожбе, стреляет из пистолета, как завзятый Дуэлянт, и поет, как сирена. Ты уже слышал, как она поет? Это надо слышать!

Я любил пьяного Ваньку. После третьего бокала он становился русским до печенок. С похмелья же — немчура немчурой. В нем просыпался наследник вестфальских баронов, надменный, мелочный и противный. В августе 1854-го ему оторвало голову французское ядро под Севастополем. Но в тот вечер он конечно же не подозревал о своей злой судьбе. Приглашения были у обоих, и мы поехали на бал.

Княгиня Курбская была неотразима. Я видел ее впервые, и меня поразило ее лицо, обычное во всем, кроме глаз, которые в равной мере могли бы принадлежать античной жрице или королеве амазонок. В них были ум и неимоверная для женщины смелость. Меня представили ей. Я не смог и на шаг отойти от этой женщины, присоединившись к когорте безнадежных вздыхателей, фланировавших возле ее кресла.

Курбская не танцевала. Она сидела рядом с хозяйкой дома, и та смотрела на нее с обожанием. Женщины перебрасывались веселыми фразами, игнорируя французский язык. Ирина Михайловна кормила парной телятиной большого черного ворона, который, словно сокол у ловчего, сидел на ее перчатке. Большое блюдо с кусочками мяса держал стоявший рядом с княгиней старый лакей.

— Мазур-рку! Мазур-рку! — вдруг заорал ворон.

Курбская благосклонно улыбнулась, а хозяйка дома, забыв светский этикет, захлопала в ладоши от восторга.

Ирина Михайловна снова отказала кавалерам в ангажементе. Мне — четвертому. Я расстроился и ушел в голубую гостиную. Там совсем уже одуревший от шампанского Ванька рассказывал барону Геккерну историю про кобылу, портрет и репьи. Барон натянуто улыбался. Я оттащил Ваньку от посланника и сдал его с рук на руки разобиженному штабс-капитану Зернину, который тут же напоил Ваньку до зеленых чертей. Приказав лакею грузить барина в сани, мы со штабс-капитаном вернулись в залу, рассуждая о масонских ложах, Ванькиной выходке и привидениях.

В зале творилось необычное. Музыканты уже не играли, а, свесившись с антресолей, глазели, как лакеи, возглавляемые затянутым в кожаную куртку усатым юношей, расставляли вдоль стены странные ящики. Юноша в куртке пощелкал разноцветными костяшками на одном из ящиков, почтительно поклонился Ирине Михайловне и сказал ей на неизвестном мне языке:

— Аккумулятор в ажуре, валяй, пой, Иришка!

Княгиня осторожно пересадила ворона на подлокотник, взяла у слуги испанскую гитару, пробежалась по струнам длинными пальцами, запела:

Неожиданно лакеи задули свечи, и зал на мгновение погрузился во тьму. Потом в одном из ящиков неуловимой саламандрой заплясал переменчивый свет, желтый, зеленый, синий, и, из ниоткуда, со всех сторон, послышалась тихая мелодия, подхватившая мотив гитары и еле перекрывавшая общий вздох. С антресолей уронили скрипку.

Когда я глядел на княгиню, утонувшую в этом безумстве музыки и красок, я чувствовал себя вождем дикой орды, внезапно плененным красотой прелестной невольницы. Урусова казалась рядом с ней провинциальной барышней и не стеснялась этого. Такой я ее не видел.

— Каббала! — произнес рядом штабс-капитан.

Княгиня улыбнулась нам и, склонив набок красивую голову, начала новую песню: