— …Я, понимаешь, только за золотую чашу, а мертвец уже лезет на меня из темноты, руки тянет. А ногтищи у него — как крючья. Правду говорили люди, что Харальду перед смертью забыли ногти обрезать. Я — за меч, а чашу не бросаю. Мертвец все ближе. Воет: «Отдай! Мое золото! Отда-а-ай!», и в черепе у него будто снова глаза прорезались… Ну, я его тяпнул по башке. Башка его вонючая запрыгала по полу и давай кусать меня за штаны. Но я ее словил и приложил покойнику к ляжкам. Они после этого успокаиваются… Потом вытащил из могилы золото и честно поделился им с обоими внуками Харальда. Они, слышь ты, меня на это и подрядили. А мне в могилу к старику лезть было сподручно. Я ведь покойнику не друг и не родич. Только говорят, такое золото впрок не идет. И правда — все спустил. Вот только этот браслет и остался… — И Торвальд начал тыкать Гуннара в грудь грязным и тяжелым браслетом из червонного золота и канючить, чтобы тот поменял на него свой заговоренный кинжал из кости морского змея, с которым не страшны никакие оборотни и тролли.

Гуннар устало отмахнулся от Гунявого:

— Ну сам подумай, зачем мне твой браслет, когда мы за золотым идолом плывем? А заговоренный кинжал всегда пригодится!

Торвальд продолжал что-то доказывать. Его одолевала икота, и слова стали совсем неразборчивыми. Постепенно лепетание старика перешло в шепот и преобразилось в богатырский храп. Уж что-что, а храпеть Торвальд Луковица умел.

Скальд тихо встал и пошел на нос драккара. Гуннар долго смотрел вперед по курсу. Богатое звездами небо резали на сочные ломтики высокие края соснового паза, в который перед боем викинги вставляли деревянную голову воина, собственноручно вырубленную когда-то отцом нынешнего конунга. Спать не хотелось.

Полная луна тянула к судну зыбкую дорожку, которую лишь изредка рябил всплеск русалочьего хвоста.

Речные девы-ундины плыли рядом с кораблем, разметав по поверхности струи зеленоватых волос. Вот уже неделя, как плывет драккар по реке, а они не отстают. Гуннару подумалось неожиданно: «Мне уже тридцать зим, а слышать русалочье пение так и не пришлось. Обидно, ведь перед другими ундины не таятся…» И снова в мысли его вошел серый конь.

Рядом в клетке заворочался и глухо каркнул во сне ворон. Скальд просунул меж деревянных прутьев палец и потрогал жесткие перья его крыла. Точно такой же ворон был вышит на стяге конунга.

Вдруг звук лопнувшей струны повис над водами, и под пальцем викинга уже не живое тело птицы, а холод камня. И мир меняется на глазах. Огненно-белым камнем стало море, а с неба цвета декабрьского снега грозно насупилась луна, черная, как сажа. Встрепенулись гранитные скалы и ударили прибоем в морскую твердь, а по аспидной лунной тропе сошли к Гуннару Чужие Боги. Гуннар сразу понял, что это боги, ибо не людьми были пришедшие. И сразу стало ясно ему, что это боги чужие. Впервые видел скальд такую черную кожу, а то, что издали виделось шлемами на их головах, вблизи оказалось глазами. Чужих Богов было двое, и на плече у каждого сидел тролль, гнуснее жабы и отвратительнее врага.

Скальд испытал судьбу. Он сделал шаг в сторону и поднял лук спавшего мертвым сном берсерка[11] Эйрика. Гуннар презирал это оружие слабых, но пользоваться им умел.

Тяжелая стрела бесшумно впилась в выпуклый стрекозиный глаз одной из фигур. Впилась, покачнулась и выпала. И уже там, внизу, воткнулась в лунную дорожку на воде и осталась торчать, чуть подрагивая. Гуннар отбросил лук. Действительно боги. Жалко, что чужие! Хотелось бы ему вот так, с глазу на глаз, встретиться с Христом или Одином.

А боги стояли молча и чего-то ждали от скальда. Уродливые тролли на их плечах молча скалили свои безгубые и беззубые рты в дьявольской усмешке. Потом тихий голос раздался в ушах Гуннара:

— Подойди и слушай!..

Скальду стало страшно, впервые за эти долгие мгновения. Сжав в кулаке рукоятку костяного кинжала, он спрыгнул за борт и, скользя по гладкой тверди вод, встал перед богами.

И тут мир погас. Упругая тьма обвила коконом их троих, и не было больше ни моря, ни неба, ни корабля.

— Подойди и слушай! — Голос богов не колебал густого воздуха. — Ты прав. Мы — не твои боги. Мы пришли низвергнуть асов[12].

Ольга вышла на крыльцо продышаться после пропитанной табачным дымом комнаты.

— Я на минутку, — сказала она ребятам. А теперь хотелось задержаться на улице, посреди наполненной смолистым запахом июньской ночи. Но неудобно. Они там, за стенкой, ждут. Впрочем, она и отсюда хорошо слышит вечно простуженный голос Толика Субботина, леспромхозовского плотника. С диким самозабвением он поет:

— И странно, и страшно, и приятно мне. Я снами пленен необъятными, с бесчислием лиц и сцен. Когда потухаю во взоре я, встает предо мною история и предков предлинная цепь…

«Вот выдумал, — „потухаю во взоре“! — сердилась Ольга. — За такие выражения гнать надо из поэзии немедленно! И вообще, что за казенный стиль?!»

А Толик тем временем продолжал, и Ольга представила, как он поет там, за освещенным окном, и клонит набок, к грифу гитары, тонкую шею с большим кадыком.

— …Вот снятся мне степи холмистые, повозки, ползущие издали, — кочевника утлый приют. Да здравствуют скифы! Мне кажется, что там, среди лиц примелькавшихся, в одном я себя узнаю… То кажется, будто ремесленник, мой предок, готовит месиво из глины для братин и чаш. А в случае осаждения на стенах ведет сражение, профессии воина учась…

И этот куплет Ольгу огорчал. Все-таки плохая песня у Толика получилась. А ведь у него есть и лучше. И у других сельчан нет-нет да и появляется теперь желание сложить песню или просто взять в библиотеке книжку хороших стихов.

Два года назад Ольгу распределили в этот богом забытый медвежий угол. И не раз она локти кусала, что не выскочила заблаговременно замуж, как большинство подружек, счастливо избежавших распределения, прогнала от себя в последний момент ухажера Витюню, лаборанта с кафедры научного атеизма. А он потом припомнил ей свой позор. Но все-таки хорошо, что не сдалась!

— …А вот и татарская конница, на запад волною клонится. У каждого свой удел. Скуластые, узкоглазые, на трупах победу празднуют. Ужель мои предки здесь?..

«Да, какая только кровь не течет в жилах русского человека, — подумала Ольга, — с какими только племенами не переплетала История судьбу великого народа. И там, за освещенным окном, ждут ее возвращения русские, манси, башкиры, татарин и даже украинец, бог ведает какими ветрами закинутый в эти края с карпатских предгорий. А ведь всего-то в творческом кружке — девять человек!» — Ольга представила их лица: влюбленный взгляд Эли Мунзуковой, которым она сверлит Толика, деликатнейшего счетовода Фарита Гаптукаевича, вечный жизнерадостный оскал завклубом Славки, сивые усы шофера Марченки и набившую оскомину серьезность комсорга Саввы, который стихов не пишет, да и чужих не читает, но посещать «культурные мероприятия» считает для себя делом обязательным.

— …То мнится, что род мой из викингов. Ладьи через воды великие летят на разбой…

«Все! Хватит», — решила она и шагнула в сени, объявшие ее терпким ароматом привядающей блошницы и мяты. Сквозь непритворенную дверь в избе она уже видела край стола и могучую фигуру Павло Ивановича, перечеркнутую плывущим грифом Толиковой гитары. Марченко всегда садился рядом с гитаристом, внимательно слушал и нещадно драл себя за усы. Ольге всегда было жаль этих роскошных усов, страдавших за поэзию.

Она протянула руку, чтобы открыть дверь, но что-то мягко оттолкнуло ее пальцы, и Ольга поняла, что стоит в абсолютной темноте, со всех сторон окутавшей ее, словно скорлупа огромного яйца, снесенного черным лебедем Стикса.