– Правильно. Молодец, Романов!.. За тобой вообще никаких грехов в плену, – мы это проверили. Завтра тебя из Бутырки выпустят… Что ты намерен дальше делать? Где работать?
– Так я же армеец до мозга костей! Больше ничему не обучен. Хотелось бы на службе остаться.
Берия задумался. На его высокий лоб набежали тугие морщины, а глаза за стеклами очков потемнели.
– Понимаешь, Романов… – медленно протянул он. – Есть строжайшее указание: бывших пленных в армии не возвращать ни под каким предлогом. Только сам, – поднял он палец, – может это решить. – Посмотрев на сразу помрачневшего Романова, понятливо хмыкнул: – Ладно. Я сегодня у него буду, попробую доложить. Только ничего заранее не обещаю. Как он решит, так и будет!..
На том они пока и расстались.
Ночью Романов долго думал об этой встрече. Он, конечно, многого не знал о Берии, но основные этапы пути того во власти были знакомы. Там было немало черных, буквально трагических страниц. Одна из них хорошо запомнилась Михаилу Афанасьевичу, ставшему свидетелем многих страшных репрессий тридцать седьмого года. Лаврентий, будучи перед войной близок к Сталину, по его заданию вместе с Маленковым и Микояном проводил чистку партийных органов в Армении и Грузии. Пострадали тысячи честных людей, вина которых была совершенно не доказана. По малейшему подозрению и доносу коммунистов, всю жизнь свято боровшихся за советскую власть, хватали без разбора и решением «тройки», без суда приговаривали к высшей мере наказания, в лучшем случае – к длительному заключению. Закавказье тогда буквально умылось кровью. Руководил Берия и операцией по выселению чеченцев, ингушей, курдов, крымских татар и месхетинских турок уже во время войны. Тоже было загублено много народа…
Но знал Романов и другое, не менее важное: о реабилитации тысяч армейцев в предвоенные годы. Тогда Берия возглавлял НКВД, и без его разрешения ни одного заключенного не отпустили бы. Проявил себя Лаврентий уже в войну и в руководящей области. Будучи заместителем председателя Государственного комитета обороны и отвечая за производство боеприпасов и вооружений для фронта, он обеспечил их производство в необходимом количестве, чем во многом обеспечил нашу победу.
В ту последнюю тюремную ночь Романов почти не спал. Если и вздремнул немного, то перед самым рассветом. Все остальное время в голове его была сумятица: то вспоминалось далекое прошлое, то переносился он мысленно в сегодняшний день, то думал о будущем, представлявшемся почему-то совсем не радужным. Ведь клеймо пленного, как бы ты потом ни отличился, все равно останется с тобой… А его ой как нелегко нести! Не станешь же каждому доказывать, что очутился ты в руках врага не по своей воле, а в весьма плачевном физическом состоянии, что никогда и в мыслях не допускал измены Родине и боролся с врагом в любых, самых невероятных условиях… Кто у нас правильно поймет и оценит такое? Это за границей сумели осознать случившееся и даже наградить его орденом. А в России-матушке тут царит полный беспредел: Женевскую всемирную конвенцию о бережном отношении к военнопленным заткнули за пояс… Да о ней просто никто не знает, и несчастных людей, попавших случайно и уж, конечно, не по своей воле в руки врага, пусть даже отличившихся потом в боях, все равно клеймят беспощадно…
Все самые худшие опасения его оправдались буквально на другой же день. Утром после завтрака его снова посетил Берия. Он сдержал свое обещание; поговорил с Верховным насчет Романова. Когда Лаврентий сообщил об этом Михаилу Афанасьевичу, у того сердце замерло.
– И что же сказал товарищ Сталин? – со страхом спросил он, не ожидая ничего хорошего.
Берия был умнейшим мужиком и сразу понял, что творится в душе у собеседника. Он усмехнулся и, неторопливо поправив очки, одобрительно протянул:
– Он понял твое стремление остаться в армии и даже одобрил его. Все правильно, сказал, у военного человека служба всегда стоит на первом месте. Вот только два условия имеются для того, чтобы снова надеть тебе погоны.
– Какие? – почему-то с еще большим страхом, словно предчувствую какой-то подвох, спросил Романов хриплым голосом.
Берия посмотрел на него с пониманием, вздохнул и тихо пояснил:
– Генерала мы тебе дать не можем. Все-таки плен!.. И потом, надо сдать орден Бани. Вернуть его в английское посольство. Сам понимаешь, негоже советскому офицеру носить заграничную бляшку… Только давай без выпендрежа, Романов! Скажи сразу – да или нет.
Что оставалось делать Михаилу Афанасьевичу? Отказаться от возвращения в армию он просто не мог. Все его существо восставало против. И в то же время было так смертельно обидно…
– Может, в гражданке тебе работенку подыщем? – после паузы смущенно предложил Берия, заметивший колебания и неуверенность Романова. – Там тоже дел невпроворот.
– Нет! – уже твердо и безоговорочно заявил Михаил Афанасьевич. – Вся моя жизнь принадлежит армии!
– Я почему-то был уверен в этом, – сказал Берия со вздохом облегчения. – Ну, будь здоров! – протянул он руку.
На том они и расстались, чтобы больше уже никогда не увидеться…
Через пару часов Романов, получив все свои вещи и необходимые документы, покинул Бутырку.
Глава 14
Возвращение Михаила Афанасьевича домой было воспринято с огромной радостью. Все близкие и друзья обнимали и поздравляли его, натащив вина и разных закусок, устроили настоящий пир. Жена знала о его пленении и, поскольку никаких сведений о судьбе мужа больше не получала, считала, что он сгинул, и она осталась одна с чужим ребенком на руках.
Сама Виноградова (в замужестве она оставила свою девичью фамилию – так ее все знали на службе) продолжала работать начальником «Военторга». Ей подчинялись десятки людей и дел было невпроворот, так что уделять время воспитанию девочки не было никакой возможности. Этим занималась нанятая ею няня, а потом воспитатели детсада и учителя школы.
Катюшка подрастала, и отношения между ними становились все прохладнее и острее. Привыкшая к безусловному повиновению подчиненных, Юлия Борисовна требовала того же и от названой дочери, не терпела никаких возражений. А та, росшая в одиночестве и привыкшая поступать по-своему, нередко перечила ей и в результате очередного скандала получала строгие наказания. Отношения их ухудшались с каждым годом. И Романов не мог этого не заметить.
Радость его возвращения была тем самым сразу омрачена. Оставшись вскоре наедине с дочерью, он напрямик спросил ее:
– Скажи мне откровенно, Катюша, у вас с матерью нелады?
Та опустила глаза и, помолчав, тихо уронила:
– А у меня нет матери.
– Кто же тогда вырастившая тебя Юлия Борисовна?
– Ну что ты спрашиваешь, папа? – поморщилась дочь. – Прекрасно же знаешь…
– Я хочу это услышать от тебя, дорогая. Только честно!
Катерина резко посмотрела ему прямо в глаза и, поджав губы, неожиданно выпалила:
– Злая мачеха!
Михаил Афанасьевич ожидал услышать все, что угодно, только не такое заявление, и растерялся. Дочь по прямоте натуры, видимо, была вся в него… Помолчав, сдавленно спросил:
– Неужели все так плохо?
– Хуже, думаю, не бывает.
– Ну и что же мы будем делать в таком случае? Может, мне сразу развестись с Виноградовой?
Она посмотрела на него укоризненно.
– Ну что ты, папа? К чему такие опрометчивые решения! Вы же с ней раньше хорошо жили. Зачем же вдруг все рушить? А я уже притерпелась, привыкла. Да и она при тебе, надеюсь, не будет ко мне столько резка и непримирима. Давай не будем торопиться с выводами: жизнь покажет, как лучше поступать дальше.
Романов посмотрел на дочь не без удивления. Такая маленькая, еще девчушка, а рассуждает здорово, словно философ. Молодец! Вот как, значит, жизнь ее выучила…
Откровенный разговор с женой на эту же тему оказался тоже не из легких. Юля сразу поняла, в чем дело, и резковато спросила:
