"Пожалуйста, Павел. Алек, просыпайтесь… без вас ужасно сложно", – мысленно попросила я.

Снег хрустел под ногами, как пересушенный хлеб. Я бежал, то и дело оборачиваясь, боясь, что отец обнаружит мою пропажу. Если после такого поймает – три шкуры сдерёт. Мало того что я ушел без разрешения, так ещё и одет, точно на улице лето, в джинсы да хлопчатую рубашку с рукавами по локоть. Только шарф сверху намотал, тот самый, который на прошлый день рождения прислала посылкой мама. Мама…

Вчера мне исполнилось восемь. Отец поздравил по-своему – вручил шоколадный кекс и новые колючие варежки, а вечером выдал ремня за разбитую чашку. Чашки были для него важнее какого-то дня рождения.

Я опять кричал, что уеду к маме, а он в ответ, чтобы уколоть побольнее, врал, будто она от меня отказалась. Будто бросила. Полночи я глядел в окно, а к утру всё решил. Хотел как следует собраться в дорогу, но отец взялся за рюмку, опять позвал соседей что-то праздновать. Может, он как-то узнал, что я скоро от него уйду, вот и радовался?

Из своей комнатушки я слышал пьяный смех и звяканье бутылок. Слышал, как снова по косточкам разбирают мою мать, точно она какой-то конструктор. Каждый раз они складывали её по новому: “Шлюха”, “Сумасшедшая”, “Богатейка без совести”. Спрашивали, что отец будет делать со мной, если она не объявится?

И правда – что? Зачем я ему сдался? Иногда казалось, что меня на убой растят, как телёнка из мультика. Только там отец-волк приёмыша полюбил, у нас же любовью не пахло…

Куртка, свитера и зимняя обувь хранились в прихожей, но ещё день ожидания казался пыткой. Бежать надо было сегодня. Сейчас! Я надел две майки, а поверх рубашку, обул кроссовки, замотал шарф и вышел через чёрный ход, побежал в сторону, где скрылась машина, когда мама уезжала. Полтора года с тех пор прошло…

Уже стемнело, люди попрятались в дома, на улице я заметил только старого школьного завуча, бредущего к магазину. Прошмыгнул мимо, он и ухом не повёл. Глуховат был.

Вскоре дома остались позади, вперед потянулась дорога вдоль кромки леса. Я пробирался по ней через снежные сугробы, уши у меня совсем онемели, на ощупь стали точно льдышки. Но мама часто говорила, что я не мерзлявый, что закалка у нашей семье в крови, а значит, какой-то дурацкий холод меня не обыграет. Может, мама меня за поворотом ждёт? Может, её просто не пускали, а она тут, приехала на мой день рождения?

Пригляделся к деревьям, шепнул:

– Мама… – и громче: – Мама!

В ответ ветер покачал кроны, подул в спину, подгоняя. Ветер был на моей стороне, только холода в нём было слишком много. Сначала я двигался вдоль дороги, но потом испугался, что какая-нибудь машина может высветить фарами, и зашёл в лес. Звуки деревни тут же стихли, точно их стеной отгородило, и даже ветер, запутавшись в ветвях, поутих. Стало будто теплее.

Я зашагал бодрее, стараясь не терять из виду дорогу. Она должна была вывести меня к городу. Если надо – неделю буду идти! Ради успокоения я похлопал себя по карманам, где хранились припасённые с завтрака сушки. Как-нибудь продержусь, не такое большое дело. В городе к любому милиционеру подойду, он меня к маме вернёт. Я и адрес и фамилию – всё знаю, только бы добраться раньше, чем отец спохватится. Понять бы, зачем я ему сдался? Зачем вообще дети рядом нужны, если их не любишь? Если тебе от них одно расстройство? Если чашки да рюмки важнее, почему бы не накупить их побольше, а детей оставить в покое?

Вслед за ушами онемели щёки и нос. Покалывало губы. Я выдохнул на ладони паром, потёр локти. Пальцы гнулись как оловянная проволока. Идти становилось труднее, стучали зубы. Но я уже решил – умирать буду, но не вернусь. Уж лучше так, в лесу с волками, чем обратно.

Вдруг снова налетел ветер, донося до ушей неясный звук. Я затаился, прислушался.

– Ау-у! Помоги-ите.., – голос был тонкий, надтреснутый. Я потоптался на месте, не зная, что решить.

“Подожди ещё немножко, мама”, – попросил, прежде чем двинуться на звук. Я хотел только посмотреть, не показываясь. Но ещё прежде чем подошёл, голос меня заметил:

– Кто тут!? – крикнул испуганно. Наверное, снег меня выдал. Оказалось, голос шёл из ямы в человеческий рост, может, выкопанной для охоты или ради забавы. На дне, обхватив себя руками, стоял мальчишка в пузатом пуховике, на вид – младше меня, испуганный, насупившийся, с опухшими от слёз веками. Губы у него были синие, точно перемазанные черникой, а на самом деле – обкусанные холодом.

– Ты к-кто? – спросил мальчик, задирая голову. Волосы топорщились из-под шапки рыжими иглами. – Откудова тут. Случаем не оборотень?

От такого предположения я слегка опешил, даже задумался на секунду. Спросил, хмурясь:

– С чего ты взял?

Мальчик смотрел настороженно, приглядываясь. Видно было, как ему страшно, но ещё страшнее было, что я решу уйти.

– Бабушка говорила, что ночью по лесу оборотни бродят. А ты в одной рубашке, посреди леса. Так что, ты один из них?

– А если бы был, думаешь признался?

– Это вряд ли, – вздохнул мальчик.

Мне вдруг до ужаса стало жаль, что я в самом деле не оборотень и не умею оборачиваться в волка. Волки, должно быть, никогда не мёрзнут, шкура у них толстая и тёплая. И можно бежать, куда глаза глядят. Хоть к маме, хоть куда…

– А оборотни всегда знают, кто они? – с надеждой спросил я.

– Скорее всего.., но я теперь вижу, ты всё-таки человек. Я тебя вспомнил, ты из нашей деревни, да и глаза у тебя вон – красные от слёз. А оборотни не плачут.

– Кто это тут плакал? – вскинулся я. – По себе не суди, малявка. Я расчесал просто. А вот ты – развесил нюни. Кричишь: "помогите", зверьё привлекаешь. Кто знает, может медведя разбудил!

Мальчик от такого заявления совсем раскис.

– Не трусь, – хмыкнул я, а у самого голос дрожал от холода. – Сейчас мы тебя отсюда мигом вытащим. Как тебя звать, кстати?

– Гена, но все зовут Грач, по фамилии. Правда, вытащишь?

– Не сомневайся! А как в яму угодил, Грач?

– Я собаку свою пошёл искать. Она в лес убежала. Но заплутал, и вот. Ты только не уходи, ладно?

– Эй-эй, сопли-то подбери! Никуда не уйду, пока тебя не вытащу.

Я огляделся, в поисках палки побольше. Но снег замёл землю, а что не замёл, то вечер спрятал под тенями. Оставался ещё один вариант, но ему внутри всё противилось, отнекивалось.

– Ну, что там? – взволнованно спросил Грач, и я, сдавшись, стал разматывать мамин шарф.

– Эй, держи крепко, – я скинул ему один конец, а за другой стал тащить.

Ноги скользили по снегу, ткань жалобно трещала, из ямы доносилось пыхтение и вот голова мальчишка показалась на поверхности…

***

Вечернее небо было усыпано звёздами. Заснеженная земля тонула в тенях. Алек, чертыхаясь, брёл по перекопанной шинами дороге, то и дело останавливаясь и вглядываясь себе под ноги, пытаясь отыскать следы Павла в месиве из гравия и льда.

“Насколько безголовым надо быть, чтобы в такой холод убежать из дома?” – ругался Алек себе под нос. – “Совсем не думает о родителях? Как они восприняли его побег? Небось, места себе не находили…”

От злости на Павла хотелось что-нибудь сломать. Тот уже дважды ускользал от Алека. Стоило приблизиться, как воспоминание менялось и поиски приходилось начинать сначала.

Сколько времени он тут находится? Может быть, час, а может быть, несколько дней, вполне возможно, что иллюзии живут по собственным законам. Оставалось надеяться, что дни в реальности не успели улететь вперёд и время есть.

Алек перешагнул очередной раздавленный колесами сугроб, когда вдруг заметил, что следы уходят в лес. Стоило зайти за деревья, как до ушей донеслись голоса, а вскоре обнаружился и сам виновник всех бед – худой мальчишка в летней безрукавке, с синяками на локтях и предплечьях, с красным от холода лицом и синими губами. Это был Павел.