Он говорит, что родился недалеко от Хеврона. Большинство соседей бежало в 1948-м, но его родители решили остаться. После средней школы он учился в университете, потом…

– В каком университете? – прерываю я его.

– В Аль-Кудсе в Иерусалиме, – быстро отвечает он.

А потом пошло: работы по специальности нет, он работал на судне, но не простым матросом.

– Понимаете: первый – капитан, а потом я. Порядок команды.

– Табель о рангах, – подсказываю я.

– Да, о рангах. А потом? Потом женился, жена, дети, двое ребенков.

– Двое детей, – поправляю. Не понимаю, почему иногда он говорит по-английски почти без ошибок, а иногда как новоиспеченный иммигрант.

– Да, детей, – повторяет он, как прилежный ученик. – Жена сказала, больше не плавать, помогать с детьми. Остался дома. Опять работы нет. То да се. Взялся за строительную работу, встретился с Томом. Том сказал: ты хороший парень, образованный парень. Мне нужен такой парень, как ты, чтобы перед клиентом лучше выглядеть.

Думаю спросить его про странное имя, которое прочла в его мобильнике. Я его даже не запомнила. Только помню, как удивилась, когда его увидела. Что это было за имя?

– Мое настоящее имя – Аммар.

– А Алехандро… разве вас не так звать? И при чем тогда Мексика?

– А, да, Мексика. Моряком был, помощником капитана, плавал в Мексику. Раз десять был в Мексике.

– Но вы по-испански немного говорите, – замечаю я. – Я слышала, как вы говорили с другими рабочими.

– А, да, я учил.

– А ваша жена и дети… я думала, они в Мексике. Вы же сами сказали…

– Нет, семья в Хевроне. Все там – мама, жена, двое детей. В Мексике – это другое.

– Так у вас в Мексике другая жена?

Тут он вдруг встает с пола, отшвыривает свой картонный стакан и широкими шагами с решительным видом уходит из цокольного этажа.

– Алехандро! – кричу я вслед. – Я пошутила! Я не хотела сказать, что у вас две жены.

Итак, он женат, а это значит, что мне надо скрывать свои чувства и говорить с ним о чем-то другом. О том, что интересно ему. Например, о покраске стен. Когда я не могу выбрать цвет для спальни, он приносит мне дискету с инструкцией по технике искусственной отделки. Я изучаю дискету на своем лэптопе, и у меня появляются темы, на которые я могу с ним разговаривать. Одна из идей – закупить какой-то особый песок, который насыпается в банку с краской и тщательно размешивается, и, если этой смесью красить поверхность, она получается зернистой и необычайно красивой. Но это только если вы все правильно сделаете. Я ему говорю, что это именно то, что мне надо на стены спальни. Я покупаю этот песок, и мы вместе его размешиваем. Я ему говорю, что хочу покрасить эту комнату в разные оттенки светло-фиолетового – так, чтобы каждая стена чуть-чуть отличалась от других, а значит, нужно быть особенно внимательным, чтобы увидеть разницу между «сахарной сливой», «лиловой сливой» и «виноградным льдом» из магазина «Бенджамен Мур».

Если бы меня спросили, почему он, я бы не знала, что ответить. Было ли это из-за его мальчишеского лица или ломаного английского, порыва ярости в словах «доктор… рыб!» или из-за того, что я просто видела его не так, как других? В Нью-Йорке полно мужчин с ломаным английским, с мальчишескими лицами, со степенью и без степени. Но ни в ком не было ни яростной страсти в голосе, ни энергии, которую я ощущала, находясь с ним рядом. И то, что он от меня бегал, тоже было свойственно только ему, но не из-за этого я в него влюбилась. Из-за этого я страдала. У меня были знакомые интеллигентные поклонники, писатели и художники, которым я не отвечала взаимностью. А влюбилась я в мужчину, который никогда не станет читать то, что я пишу, и которому неаккуратные края штукатурки на двери ванной важнее, чем вести себя, как подобает джентльмену. Что обо мне-то говорит моя влюбленность в такого мужчину? Может быть, ничего не говорит. А может, она говорит о стрелах Эроса, которые летят наугад и разят наугад. Если, конечно, во втором десятилетии XXI века можно с серьезным лицом говорить про Эроса и его стрелы. Если бы я сказала, что, когда они тебя поразят, то это судьба, мне бы ответили, что все это чистой воды наваждение, любовная одержимость, довольно распространенная и слишком опасная, чтобы ей поддаваться. Борись с ней. Не живи в мифах – греческих или еврейских, ведь это всего лишь сказки, а ты знаешь, чем кончается, когда воображаешь, что живешь в сказке. Что мне сказать в ответ? Что его голос трогает меня до слез, что при всем интеллекте моих красноречивых друзей-мужчин я не слышала ничего более чарующего, чем Алехандрово «доктор… рыб!». Что, сколько бы он от меня ни бегал, он и есть тот самый, единственный. И не имеет никакого значения, действительно ли у него докторская степень по ихтиологии или нет никакой степени, даже бакалавра; смешной ли у него английский или, как иногда кажется, странно правильный; неважно, что он никогда не поймет, что для меня самое важное – мое творчество, и почему я им занимаюсь, и что оно для меня значит. Он даже еще понятия не имеет о стреле, торчащей в его груди, как это знаю я про свою стрелу, и не важно, что стрела – это всего лишь метафора. Моя цель – помочь ему осознать, что он поражен этой стрелой. Других целей у меня нет.

Восстание начал не Иехуда, а его отец Матафия, также известный как Маттитьяху. Неким утром некоего дня – очень значительного дня в истории евреев, которая в тот день еще не была историей и не рассказывалась в прошедшем времени – Матафия проснулся с тяжестью на сердце. Тяжесть была сильной и сердце не отпускала, и причиной этой тяжести были не греки, вернее, не только они, ибо греки были для него, скорее, отвлеченным понятием, не стоящим особых переживаний. Причиной тяжести на сердце и кома в горле был его собственный сын Элиэзэр, плоть от плоти его и кровь от крови, Элиэзэр, который, в отличие от своих братьев, густобородых красавцев, так и не смог отрастить на подбородке ничего, кроме трех волосков.

– Три волоска у тебя вместо бороды, сын. Если уж ты не можешь отрастить нормальную бороду, так должны быть другие способы выказать уважение к обычаям старшим. Ищи эти способы.

– Конечно, возлюбленный отче, я буду искать эти способы, – ответил Элиэзэр и тихо добавил, чтобы сказанное не достигло ушей отца: – Не уверен, что ты их одобришь, но искать их, как ты мне советуешь, я буду, ибо я верный сын.

И закончил свою краткую речь смешком.

– Смех непотребный! – воскликнул Матафия, расслышав из уст своего четвертого сына неподобающий мужчине звук.

Но Элиэзэра уже след простыл, так как он хорошо понимал, что, останься он, наказание не заставит себя ждать, а уж кем-кем, а глупцом он не был, с каким бы глупым выражением лица не делал вид, что ему нравятся обычаи, которые были ему совсем не по душе. Спустя некоторое время он вернулся домой с гладко выбритым подбородком.

– Ты кто, – закричал на него Матафия, – ты грек или мой сын?

Он уже занес правую руку, чтобы ударить по гладкой щеке, но кто-то его руку перехватил. Это оказалась Нехора, женщина, присланная Эросом, она удержала его руку, уже готовую опуститься на физиономию Элиэзэра. Того самого Элиэзэра, который насмехался над ней, называя ее «бабой с сосудом» или, еще хуже, «эросовской шлюхой», или, объединяя оба обидных прозвища, «шлюхой с сосудом греческого божка Эроса», в то время как она, будучи женщиной, не могла ударить по его поганому рту, чтобы прервать этот поток оскорблений.

Но теперь, когда она удержала руку его отца, уже готовую опуститься на Элиэзэрову щеку, Нехора рассчитывала на некий отклик от Элиэзэра и с сожалением констатировала, что ее ожидания опять не оправдались. Она надеялась, что он будет ей благодарен или по крайней мере изменит свой прежний настрой против нее, но, когда из не прячущегося в волосах Элиэзэрова рта вырвался очередной смешок, она поняла, что недооценила его хуцпу, иными словами, наглость, ибо он не только не поблагодарил ее, но, напротив, продолжал над ней насмехаться. Ей трудно было в это поверить, она отказывалась признать, что на свете встречается такое отсутствие всяких семейных чувств. Он был единственным «голым ртом» из шести мужчин в их семье: рты его братьев и его отца были настолько же, с мужественной красотой, скрыты под густыми зарослями бород, насколько Элиэзэров рот был непристойно открыт на всеобщее обозрение.