перевел с английского А. Милитарев

Нина Косман (Nina Kossman) родилась в Москве. Эмигрировала в 1972 году; с 1973-го живет в США. Поэт, прозаик, драматург, художник. Стихи, рассказы и переводы публиковались в США, Канаде, Испании, Голландии, Японии. Пьесы ставились в театрах Нью-Йорка. Изданы две книги английских переводов стихов Марины Цветаевой. Роман «Царица иудейская» был сначала опубликован на английском языке в Англии под псевдонимом.

© Текст, Н. Косман, 2017

© Перевод с английского, А. Милитарев, 2018

© Издание, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2019

© Издание, оформление. «Де’Либри», 2019

Теперь, когда все в прошлом – не только сама драка, но и все остальное, – я думаю, что было бы, если бы я в тот вечер просто повернулся и ушел, предоставив ее самой себе? Что бы ни случилось с ней в тот вечер, это было бы ее дело, не мое. Но я сам сделал это своим делом, и вот я здесь. Стоило оно того? Ответ всегда один и тот же – нет. Моего времени оно не стоило. Я имею в виду не какой-то краткий и незначительный промежуток времени. Я имею в виду содержание под стражей, без солнечного света, без свободы идти куда хочешь, в любое время суток.

Свобода. Это не просто слово. «Содержание под стражей» – это стены, охрана, это когда тебе указывают, когда надо сесть, встать, ходить. Единственная разница между стенами и палачом в том, что стены имеют глаза и уши, а палачи нет. В палачах нет ничего человеческого, в стенах есть. В худшем смысле этого понятия. Тем не менее я учусь любить стены моей камеры. Кроме стен, в ней еще есть стол, стул и кровать. Я сижу на стуле. Я гляжу на стены. Я стал настоящим мастером дзена: могу глядеть на стены весь день. Когда охранник выкрикивает «обед!» и отпирает мою камеру и я вижу целую шеренгу бедолаг, марширующих в место кормежки, я не двигаюсь с места. Я могу обойтись без обеда. Мне достаточно есть раз в день. Мне достаточно спать три часа в сутки. Я хочу понять, почему я здесь. Мне кажется, что у моей стены есть ответы на все вопросы. Чем дольше я на нее смотрю, тем лучше понимаю то, что мне не дано было понять прежде, когда я слушался Профессора и жил ради мести. Теперь у меня остался только один друг, который мне больше чем друг, и, когда меня депортируют, я этого больше-чем-друга потеряю. Я знаю это, и тем не менее мечтаю о депортации, потому что небо лучше, чем стена. Я смотрю на свою стену целый день и говорю себе, что мне больше ничего не надо, потому что здесь не на что больше смотреть, кроме этой стены. Меня пока не известили о дате депортации, но мой адвокат говорит, что ждать осталось недолго. Я говорю ему, что мне все равно, в какую страну меня вышлют, главное, чтобы там было небо. У меня одна цель в жизни, одна миссия, одна задача: увидеть небо. Мой адвокат кивает, смеется, недоверчиво качает головой. «Вы мне только дату назовите, – спокойно говорю я. – Больше мне ничего не надо». На это он снова улыбается. Он всего-навсего адвокат. Я не настолько глуп, чтобы ожидать от него понимания.

Дом, в котором я еще недавно жила, лежал в руинах. Я, конечно, понимала, что созиданию должно предшествовать некоторое разрушение, как выразился этот тип, архитектор, дабы я знала, что меня ожидает. Я и была готова к некоторому разрушению, но мне в голову не приходило, что оно будет тотальным. Мне было заявлено, что, если это вызывает у меня такие отрицательные эмоции, может быть, мне лучше сократить свои визиты на стройку? А как я могла их сократить, даже если бы у меня не было сил на все это смотреть, когда на время строительства я перебралась в квартиру через два дома от моего, которую я сняла у дамы, умотавшей в Филадельфию со своими двумя отпрысками, как будто подгадав, что мне нужно будет именно сейчас снять ее жилье? Правда, сначала я даже собиралась пересидеть эти полгода в своем цокольном этаже – выживу как-нибудь без горячей воды и электричества, уговаривала я себя, уж слишком мы избалованы современной цивилизацией, – но я и представить не могла, что так называемые внутренние стены, то бишь перегородки, когда их снесут, будут выглядеть как развалины Помпеи, а путь к ванной, из которой эти герои стройки вынесли унитаз, оставив зияющую дыру в полу, придется преодолевать, карабкаясь по горам строительного мусора.

Итак, каждый день мне приходилось проходить мимо этого кошмарного места – утром по дороге на работу и вечером по дороге с работы, а уж по выходным я там болталась с утра до вечера по собственной воле. А если бы я туда и близко не подходила, я все равно была бы в курсе дела, ибо обитатели соседних домов не упускали возможности сообщить мне, что я не только разрушаю свой дом, до чего им, собственно, нет никакого дела, но заодно разрушаю и их, обитателей, жизнь, до чего им очень даже есть дело, и именно потому, что им есть до этого дело, было бы интересно узнать, сколько я плачу подрядчику и не забыла ли я включить в договор подряда пункт о том, что строительство не должно нарушать мир и покой, которыми они, обитатели соседних домов, наслаждались, пока не началось это безобразное строительство, а ежели таковая статья договором не предусмотрена, то мне следует иметь в виду, что им ничего не остается, как подать иск в соответствующую инстанцию, и в случае его удовлетворения теперь уже мне ничего не останется, кроме вечной горы строительного мусора на месте дома и съемной квартиры и оплачивать по гроб жизни и аренду, и развалины бывшего дома. Бедная девочка, качали они головами, что с ней станет, если мы выиграем иск? Так они говорили, соболезнуя мне, но подать иск в суд так и не собрались. Сами разговоры об этом иске уже приносили им столько удовольствия, что переводить дело в реальную плоскость было недосуг.

Я уехала на две недели подзарядить свой писательский аккумулятор. Вернувшись, сразу пошла на то место, что было когда-то моим домом, и была приятно удивлена, увидев выросшие за это время перегородки и даже новую ванную. Оказалось, что эту новую ванную надо еще облицовывать плиткой, и Том, мой подрядчик, сказал, что выбрать плитку должна я, чтобы потом не портить ему кровь нытьем про переделку. Он повез меня в плиточный магазин, и там я ткнула пальцем в темно-синюю плитку – точно такую, что украшала стены ванной комнаты моего гостиничного номера в Мехико-сити. Он говорит:

– На ценник-то могли б посмотреть. В договоре есть стоимость плитки, а эта дороже на порядок. Так что уж выберите, что попроще.

Видов этой плитки было не счесть, раньше мне ничем таким заниматься не приходилось, Том торопился и дергался, поэтому я махнула рукой на это дело, и он подвел меня к уныло бежевой плитке, как бы специально неряшливо покрашенной.

– Вот эту все расхватывают, – сообщил он.

– Я не все, – проворчала я.

Но сделать выбор так и не смогла, а он его уже сделал, поэтому я решила больше ему кровь не портить. На следующее утро, когда я заглянула на стройку, штабеля плитки уже громоздились на полу ванной комнаты. Тут из угла возник всклокоченный мужик со шпателем в одной руке и кистью в другой и спросил презрительно:

– Вы, что ль, эту плитку выбрали?

– Нет, – сказала я. – Это Том выбрал. Мне она совершенно ни к чему.

– Так какого черта вы согласились? Чей дом, ваш или Тома?

Вопрос прозвучал так свирепо, что меня это даже тронуло. В таком тоне общаются русские, когда выпьют, но даже они стараются от него избавиться, когда вступают на путь превращения в американцев. А услышать такое от мексиканца… Или от того, кого я приняла за мексиканца, зная, что Томова команда вся состояла из мексиканцев и поляков, а этот парень явно на поляка похож не был. И дело не в том, что я считаю, что все поляки должны быть голубоглазыми блондинами – любой отдельно взятый поляк может по случаю оказаться брюнетом, – а в том, что восточного европейца я чую за километр (ну, в Америке правильно – за милю), а этот не только был чернявым, но явно не выглядел как выходец из Европы, даже Восточной. Но что-то в нем было… я это сразу почувствовала.