Может быть, именно на эту резкость, всплеск эмоций, неожиданный для здоровенного мужика с детскими чертами лица – не мексиканскими и не польскими, а какими-то своими, – я и попалась как муха на мед. Я не знала, что попалась, до тех пор пока через несколько недель, когда мы оба стояли перед некрашеной стеной с малярными валиками и кистями в руках, я не почувствовала, что изо всех сил стараюсь не обращать внимание на какое-то как бы слабое мерцание, от него исходившее. Я сказала, что не хочу красить стену в один цвет, а хочу, чтобы она была разноцветной, как картина. Он сказал, что готов попробовать накладывать разные краски, смешивать их, используя необычную технику чистовой обработки – комбинируя побелку, нанесение краски тряпкой, торцевание, зернение и штрихование. Голый пол вокруг нас был уставлен банками с краской от Бенджамина Мура. Алехандро, так его звали, смял полиэтиленовый пакет, окунул его в краску под названием «тигриный рассвет» и приложил к стене. Подержал полминуты и пакет со стены убрал.

– Красота, – сказала я.

Он смял другой пакет, повторив манипуляцию с краской другого желтоватого оттенка.

А мне так хорошо было от того, что он согласился остаться после работы и показывать мне, что можно сделать с простой малярной краской. Я спросила:

– Вы в Мексике художником работали?

– Что? – удивился он.

– Ну, в Мексике вы чем занимались? Картины рисовали? Вы художник?

Я хотела ему комплимент сделать. Но он отреагировал так, как будто я задела его самолюбие. Он прямо задохнулся, пытаясь сформулировать ответ, но его английского хватило только на яростное «нет!».

– Почему?! – взревел он. – Мисс! В Мексике! Я – доктор!

– Вы работали врачом? Какого профиля?

– Доктор… рыбы! – воскликнул он с такой же яростью.

Ага, он был ветеринарным врачом, решила я, специализирующимся по рыбам. Который лечит не собак и кошек, не коров и козлов, а рыб! Я понятия не имела, что такое бывает. Ну да ладно, мне нравится все, о чем я не имею понятия. Я спросила:

– Так вы ветеринаром работали?

– Нет! – закричал он в отчаянии, что не в состоянии объясниться, и стал махать руками, пытаясь изобразить морские волны. – Нет, мисс! Не ветеринар! Доктор! Mare[1]! Вода! Море! Доктор… рыбы!

– А, у вас докторская степень по морской океанологии?

– Да!

– То есть по ихтиологии?

– Да!

Мне хотелось спросить: «Так вы занимались в Мексике ихтиологией, а потом приехали в Америку стены красить?»

Но не спросила. Сознание того, что этот дикого вида, плохо одетый мужчина, которого наняли красить стены, занимался в Мексике наукой – да не какой-нибудь, а ихтиологией! – постепенно проникло в меня настолько, что через несколько недель, когда я уже была по уши влюблена и узнала про него правду, мне уже было в сущности все равно.

Увидев Тома в следующий раз, я спросила:

– А вы в курсе, что у одного из ваших ребят пи-эйч-ди[2] по ихтиологии?

Том спросил:

– Че?

– Ну, пи-эйч-ди… докторская степень… это, знаете, такая научная степень…

Том спросил:

– Кто?

– Маляр ваш, Алехандро.

Да, Том вспомнил, что Алехандро ему говорил, что раньше работал на судне, которое было как огромная фабрика.

– А что за фабрика? – поинтересовалась я.

Том ответил, что тоже спрашивал у Алехандро, что за фабрика, и тот сказал, что они «ловили рыбу, резали рыбу», но я больше не колебалась между доверием и недоверием. Я окончательно выбрала доверие и сказала:

– Естественно, он на судне работал. Где, по вашему мнению, ихтиолог может проводить свои исследования?

Мне и в голову не приходило, что, известив Тома о славном прошлом Алехандро, я его только подвела. Томовым «ребятам» не полагалось чесать языком с клиентами. Раз я что-то знала про прошлое Алехандро, значило, что одно из его железных правил было нарушено. Том платил деньги своим рабочим за работу, а не за треп с клиентами, и каждую минуту этого трепа он оплачивал из своего кармана.

– Еще раз услышу про его научные подвиги, уволю его к… этакой матери. Чтоб он больше не вздумал рта раскрывать на работе!

Как-то раз, когда мой роман про жизнь во втором веке до н. э. зашел в тупик, я болталась на стройке, изобретая предлоги, которые бы позволили мне побыть пару минут с Алехандро, красящим стены на втором этаже. Каждые полчаса я притаскивала ему то кофе, то стаканчик грейпфрутового сока, то сэндвич с салатом из русского магазина. Мои приношения он принимал с таким видом, как будто делал мне одолжение, но, правда, и не отказывался. Я ставила их на недоделанный пол и стояла рядом, без умолку болтая о моем уникальном методе заварки кофе или о пользе для здоровья грейпфрутового сока. Я перечисляла все виды салата, которые есть в русском магазине, – оливье, грибной, свекольный, из баклажанов – и объясняла про то, что салат с французским названием, который все считают собственно русским салатом, мало чем отличается от американского картофельного салата.

– Алехандро, вам нравится картофельный салат?

– Да, Галия, мне нравится картофельный салат.

После чего он продолжал молча красить стену.

– Ваш кофе остывает. Пейте.

– А, да, – ответил он небрежно, словно думая о чем-то другом.

Но все-таки оторвался от работы на мгновение, поднял чашку с пола и опустошил ее одним глотком.

– Вкусно? – спросила я с надеждой.

В ответ он что-то неразборчиво пробормотал, как будто опасался, что, если он похвалит мой кофе, я подумаю, что он подает мне какой-то знак, надежду.

Где-то зазвонил телефон, и он попросил принести его, жестом указав мне на свои руки в рукавицах, заляпанных краской. Я бросилась в направлении звонка, нашла раскладной мобильный телефон на непокрашенном пока подоконнике, и, когда я открыла крышку, в глаза мне бросилось имя владельца – Аммар Агбарья. В голове мелькнула мысль, что это не его телефон. Я быстро захлопнула крышку и протянула аппарат Алехандро. Он снял одну рукавицу, и, когда протянул голую левую руку за телефоном, она нечаянно коснулась моей, и я помчалась вниз по лестнице вприпрыжку, как дитя. Моя рука горела.

Она все ходит сюда, и мелет языком, и демонстрирует мне покрашенную ею дверь в ванную, и хочет знать мое мнение о ее работе. Это так называемая венецианская штукатурка, и Том ее нахваливает. Я слышу, как он вскрикивает «отлично!», «великолепно!» и «как это вы так сумели?». Это всего-навсего его пиаровский приемчик, который дерьма не стоит. Такой у него метод общения с клиентами – нахваливать их, льстить им, надеясь, что они всему свету разболтают, что он самый лучший подрядчик и – ах! – очаровательный мужик, после чего его завалят заказами. О чем, собственно, мы все должны мечтать. Мы и мечтаем, потому как мы его команда и без заказов фиг заработаем. Я себе работаю, все слыша и помалкивая, так как это именно то, что Тому от меня надо – работать и помалкивать.

Но на этот раз он переигрывает со своим пиаром, и я уже слышу, как он ей говорит: я вас возьму на работу стены красить вместо Алехандро! Тут мне кровь ударяет в голову, и я уже не могу сдерживаться, сбегаю вниз и вижу, как Том изображает восторг: елозит руками по этой чертовой двери, как по вожделенному женскому телу. Я кладу обе руки на края двери, где штукатурка положена неровно, и говорю: «Дерьмо, а не работа». Том бросает на меня злобный взгляд: я ему испортил дело, вся его деятельность по обольщению заказчицы пошла насмарку, и все из-за меня, тупого мазилы, который не умеет держать свой длинный язык за зубами; ну, погоди, останемся одни, я тебе покажу, кто тут босс! Но дама стоит себе, и улыбается во весь рот, и рада пуще прежнего, как будто мое определение ее работы как дерьма – большой комплимент. Том больше на меня злобно не смотрит: его клиентка довольна, поэтому годится все, что бы я ни сказал про ее никудышную работу. Он спускается в подвальный этаж проверить, как там народ работает, а мы остаемся на месте. Она улыбается дурацкой улыбкой и спрашивает меня, почему я считаю ее работу дерьмовой, и что надо сделать, чтобы ее исправить.