– Лучше бы ты была старой каргой.

Иехуда помолчал, обдумывая то, что сказал, и, как бы додумав, добавил:

– Точно, лучше будь старой каргой.

Прошло еще несколько минут, а она все стояла, не смея поднять глаза. Иехуда, тоже постояв молча, сколько смог выдержать, повернулся, наконец, к Ямину со словами «Пошли дальше» и, не взглянув на Нехору и не сказав ей ни слова на прощание, оставил ее стоять возле пустого кувшина.

Он собрал победителей и обвел их широким жестом, приказывая подойти к толпе других удачливых бойцов, собранных им по другим деревням. Так и шли они от деревни к деревне, везде наблюдая новые схватки, и снова отбирали победителей, присоединяя их к быстро растущему воинству, а неудачников оставляли на попечение женщин, льющих из кувшинов воду на их жалкие синяки и царапины.

Однако ни у кого из этих женщин лицо не было как луна, и уж точно не было другой такой с лицом как луна и солнце одновременно, да и не в лице дело, говорил он сам себе в темных глубинах сознания. Он и лица-то больше не помнил, только силу, которая продолжала окутывать его наподобие некоего мерцающего светящегося облака. Он не мог высвободиться из этого облака даже дома, когда любил ночью свою жену, с которой прожил многие годы, свою верную Мириам, дочь Мириам-старшей, которая и сама когда-то была красавицей, не то что теперь, кожа да кости, из которых доносится докучливое ворчание.

Его жена, Мириам-младшая, чувствовала, что происходит что-то необычное: как будто бы это облако, которым другая женщина обволакивала его, было ее рук делом, и ему тоже хотелось верить, что это любовное свечение направлено на нее, его жену и мать его сыновей. Но он чувствовал, что облако оставляет его, как только он прикасается к ее телу. Ему не нравилось это новое ощущение, и он повторял про себя, что любит свою жену – да, любит, любит.

Однако несколько недель спустя он отправился в ту деревню уже один и сказал, что хочет видеть ту женщину с кувшином. Когда старый горбун – он так и не понял, мужского или женского пола – привел ее, и она стояла перед ним с лицом как луна и солнце, он произнес громко, как бы уговаривая сам себя:

– Я не могу тебя любить, потому что люблю свою жену.

Она промолчала, только наслала на него еще больше этого мерцающего свечения. Облако, которое окутывало его в ее отсутствие, теперь стало настолько осязаемо плотным, что он не мог дышать. Оно наполнило его ноздри и легкие, это облако, исходившее из женщины с кувшином. Нет, кувшина у нее на этот раз не было. У нее ничего не было. Она стояла перед ним, беззащитная, если не считать этого свечения, которое, несомненно, было делом рук самого Сатаны. Или Всевышнего?

– Или Всевышнего? – спросил ее он, но она не отвечала. – Говори! – потребовал он. Она молчала. – Я больше не потерплю твоего молчания! – прогремел Иехуда. – Ибо в одном я уверен, если я вообще в чем-то уверен: ты меня приворожила. Но я должен знать, кто дал тебе такую силу – Всевышний? Или все-таки Велиал? И ты мне это скажешь, потому что, кто бы он ни был, ты его орудие, и ты, конечно, знаешь, кто этот злоумышленник!

Но она по-прежнему молчала, и он умерил свое нетерпение, перестал кричать и заговорил тихо и ласково, против чего не могла устоять ни одна женщина, и снова попросил ее назвать имя злоумышленника, как он окрестил силу, которая пересилила его. Его мягкий тон оказался действенней громового голоса, и она ответила просто:

– Не Всевышний и не Велиал, а Эрос. Он сын Афродиты, богини любви.

О, какими проклятьями он разразился, услышав, что тут опять замешаны греки! Оказывается, это греки околдовали его – его! Даже когда он таскался на своих двоих от одной пыльной деревни к другой, собирая самых сильных еврейских бойцов, чтобы сокрушить этих греков, они уже были тут как тут, опережая его, поражая его в обличье своего детообразного божка Эроса, а женщина, стоящая перед ним, была этим Эросом послана, чтобы лишить его мужества!

– Идет война между евреями и греками, – тихо сказал он. – Приняв сторону греков, ты становишься изменницей.

После краткой паузы, которую он едва смог выдержать, так как свечение становилось настолько сильным, что Иехуда едва стоял на ногах, он продолжил:

– А что бывает с изменниками, ты знаешь. Их участи не позавидуешь.

Ему приходилось напрячь всю свою легендарную силу воли, чтобы устоять перед свечением, которое толкало его вниз, пытаясь опустить на землю – с ней в объятиях. Если бы она сказала, что этот свет, который проходил через нее и входил в него, послан Всевышним, он бы подчинился, ибо подчинение воле Божьей, как бы непостижима она ни казалась, было мужским долгом и делом чести. Но он не собирался подчиниться греческому божку-сопляку с колчаном игрушечных стрел, которыми, мало того, он еще стрелял наугад, куда попало.

– Ты уверена, что это он? – спросил Иехуда. – Как он вы глядел?

– Это был мальчик. Он смеялся и играл своими стрелами, – сказала она и, помолчав, добавила: – Он был с крылышками. Вроде как у бабочек, только побольше.

– Может, ты все-таки обозналась? Как ты могла его узнать, если никогда раньше не видела?

– Я уверена, что это был он, – ответила женщина: – Но я уверена, что он не замышлял ничего дурного. Мерцающее свечение, которое мы оба ощущаем, не что иное, как последствие попадания в нас его стрел. Но из-за этого тебе совсем не обязательно ломать свою жизнь.

– Что еще нам делать?

– Ничего. Оставить все, как есть.

– Оставить, как есть? – снова взревел он, на этот раз сопровождая рев хохотом, настолько сильным, что он почувствовал боль в груди, ибо свечение уже добралось до его легких.

– Я пошел домой, – сказал он. – Я пошел домой к своей жене, и я буду любить ее, как она того заслуживает. Никакие греческие божки-сопляки со своими ничтожными стрелами не могут помешать благочестивому еврею любить свою верную жену.

И он ушел, оставив ее с половиной свечения, в которое она завернулась, как в шаль, так как уже темнело и воздух становился все холодней.

Я хочу продолжать писать, но не могу сосредоточиться, и вместо этого берусь за корректуру первой главы моей «Хроники» и дохожу до того места, где Иехуда покидает Нехору в надежде избавиться от своей одержимости ею. Читать корректуру мне скучно. Мне необходимо делать что-то творческое – если не писать, то заняться живописью, моей первой и полузабытой любовью. Вечером в строящемся доме темней, чем на улице, и кучи строительного мусора на полу выглядят довольно жутко. Я пробираюсь вперед с фонарем в руке, спотыкаюсь и пару раз чуть не падаю, пока добираюсь до стены, на которой Алехандро экспериментировал со скомканными пластиковыми пакетами и всякой другой необычной малярной техникой. Я раскрываю пакет и вынимаю банки с темно-красной, оранжевой и желтой малярной краской, две кисточки и пару тряпок. Я пользовалась этими кисточками много лет назад для живописи маслом, и думаю, что они точно так же сгодятся для окраски стен, так как я собираюсь применить ту же технику, которую я применяла, когда писала маслом. Направляю свет фонаря на стену: узор, который Алехандро нанес днем, ночью кажется интересней. Приступаю к работе.

Заканчиваю в 5 утра, ложусь спать в 6, сплю допоздна, и мне снится, как он реагирует на плоды моей ночной работы – тычет пальцем в нарисованные фигуры на стене и спрашивает: «Зачем это, ну зачем?» При мысли о его гневе я в панике просыпаюсь. Я ожидаю от него наяву такой же реакции, как во сне, обвинений в том, что я сделала что-то ужасное, но, когда я встречаю его в подвале, он что-то размешивает в ведре и на мое «привет!» едва поворачивает голову в знак ответного приветствия.

Я спрашиваю его, видел ли он стену, и он отвечает вопросом на вопрос: «Какую стену?»

– Пойдемте, я покажу.

Он недовольно фыркает. Ему надо сначала закончить размешивание. Когда он, наконец, неохотно следует за мной на первый этаж, он двигается так медленно, что я обгоняю его и жду около стены.