Что при выборе «шаббат или смерть» сыны израилевы выберут смерть, знали за пределами земли Израилевой, и эти знающие так и норовили помочь его народу этот выбор поскорей сделать. Однако еще в один шаббат, когда греки были уверены еще в одной легкой победе, они вдруг увидели представшую перед собой толпу оборванцев, вооруженных чем попало, и им сперва почудилось, что это морок, насланный на них их богом Дионисом, накануне осчастливившим войско обильным возлиянием и прочими языческими удовольствиями. «Морок! Морок!» – вопило, удирая, Антиохово воинство. Особенно ужасало их в этом мороке зрелище самого Иехуды, сына Маттитьяхова, сына Хасмонеева, хромающего впереди всего сброда с мечом в одной руке и дубиной в другой и с рассеченным надвое пальцем ноги, оставляющим за собой кровавый след. Остановился он только тогда, когда они добрались до селения, где его семья нашла временный приют, и там он знаком приказал одному из своих людей, неотступно следующему за ним прямо по кровавому следу, привести жену со словами «пусть Нехора займется», указывая на рассеченный палец.

Когда Нехора появилась, с волосами цвета воронова крыла, волнами спадающими на плечи, в белоснежных одеждах, не способных скрыть прелести ее тела, он вместо приветствия протянул ей ногу. Он знал ее достаточно хорошо, чтобы не усомниться в ее ответе. Она приняла его ногу со свисающим пальцем и, подняв голову, оглядела изможденное войско, вооруженное мечами, дубинами и каменьями.

– Тот, кто несет самый большой камень, да выйдет вперед!

Двенадцать страшного вида бойцов, по числу месяцев еврейского года, выступили вперед, и она выбрала среди них того, кто держал в руках самый большой камень. Молча, жестом, приказала положить камень перед ней на землю. Он сделал, что она велела, и отступил назад, влившись в шеренгу воинов, а она опустила мужнину ногу на камень, достала из расшитого тканого мешочка нож (ходили слухи, что нож этот принадлежал когда-то самому царю Соломону Мудрому), взмахнула рукой и резко опустив нож на Иехудин палец, отсекла его от ноги целиком.

И сказала:

– Отрезанное наполовину да отрежется целиком, ибо наполовину отрезанное – враг здорового.

То, что сказала она тогда, дошло до нас благодаря ее многочисленным ученикам, записавшим все, чему она их учила, в книге, названной «Мудрость Нехоры», но позже она была признана апокрифом власть имеющими и к чтению запрещена.

– Да, инструменты у нас примитивные, – сказала Нехора, воз можно, представляя себе медицинский инструментарий будущего. Она обернула мужнину ступню листом дерева, известным своим свойством останавливать кровотечение. Следует заметить, что после упоминания об исцелении Иехудиной ноги дерево это не удалось обнаружить ни в Иудее, ни в других местах, что должно быть весьма прискорбно с точки зрения как людей, которые в нем нуждались, так и самого дерева.

Иехуда счел эпизод с пальцем ноги законченным: все, был да сплыл. Свидетели отметили, что во время экзекуции, известной в последующие столетия как Отсечение Большого Пальца Ноги, с его губ не сорвалось ни единого стона. Данный как будто бы незначительный факт, на самом деле указывает на то, что Иехуда этим безмолвным мужественным пренебрежением к боли, какой бы сильной она ни была, когда ни один мускул на лице не дрогнет, ни одна мышца не дернется, как бы ввел новую норму, что называется, поднял мировую планку. Недаром о нем говорили, что он по-мужски победил боль – так же, как победил изнеженных греков, исполнив древнее пророчество о воине, лишенном одного пальца ноги, который должен был отвоевать у врагов оскверненный ими храм и наново освятить его.

Искалеченная нога его сама стала чем-то вроде священного предмета, и, куда бы она ни ступала в пространстве храма, святость чудесным образом восстанавливалась, как будто она обитала там всегда, как на самом деле и было, если не считать кратких святотатственных перерывов, самым недавним из которых было водружение в алтаре крашеного Зевса, устроенного Антиохом IV и его приспешниками.

Едва Иехуда ступил в храм, его взгляду открылись свиные головы, валяющиеся повсюду, и свиные хвосты, торчащие в щелях между каменными плитами пола. У него перехватило дыхание. Казалось, выдыхаемый им воздух пытался прорваться сквозь ребра его груди, но застревал между ними, как свиные хвосты в щелях пола.

Он повернул голову в сторону входа и увидел своих воинов, ждущих от него знака.

– Осквернили храм! – только и мог он произнести.

Иехуда потряс кулаком в сторону крашеного Зевса, и воины мгновенно поняли этот жест. Они набросились на Зевса, свалили его с ног, разбили башку деревянными молотами – словом, обошлись с ним так, как в стране, из которых его принесла нелегкая, не обходились ни с одним из олимпийских богов. Или, скажем прямо, божков. Но здесь ему, Зевсу, была не его страна. Здесь ему была не Иония-Греция, не империя Селевкидов с ее погаными культами в Антиохии все тех же олимпийских божков, не Рим с теми же крашеными идолами, переназванными на римский манер, как будто именно там они уродились и взросли: Юпитер вместо Зевса, Венера вместо Афродиты, Бахус вместо Диониса.

– Да как им только может взбрести в голову, что кто-то поверит в этих идолов! – воскликнул один из командиров Иехудиного воинства, чье греческое имя Зефирий означало «легкий прохладный ветерок», а еврейское, более ему шедшее – Ямин, «правый», – точно отражало его жизненную роль: он был правой рукой Иехуды. И именно ему, своей правой руке, Иехуда доверял как самому себе.

Конечно, Нехоре он доверял тоже, но понимал, что, какой бы великой целительницей она ни была, доверять женщине можно лишь постольку поскольку.

Три года назад, когда он был все еще женат на Мирьям, он ходил пешком от поселка к поселку, выглядывая молодых парней, которые к его приходу уже выстраивались в шеренгу, так как его ординарцы появлялись там раньше него, чтобы приготовить местных и не вынуждать его попусту терять время. В каждом поселении он выступал с кратким воззванием перед ватагой мужчин крепкого телосложения, которые слушали его, отверзнув слух и зрение, ловя каждое слово. И все слова, которые он говорил, были каждому по душе, ибо кто из них не мечтал преподать грекам хороший урок?

– Ну, кто об этом мечтает? – риторически вопрошал Иехуда.

– Мы все! – гремело в ответ. После чего по его призыву они делились на пары и бились друг с другом на пыльной проселочной дороге, а он методично отбирал победителей, тогда как побежденным, хотя и те и другие извалялись в одной и той же грязи и пыли, приходилось убираться восвояси.

В одной деревне он заметил молодую женщину, оказывающую помощь побежденным, и в тот момент, когда она обмывала водой из глиняного кувшина их покрытые кровоподтеками тела, он увидел ее лицо одновременно как солнце и луну, ее глаза как звезды, а рот как реку, текущую медом, и ему ничего не надо было, кроме того, чтобы смотреть, как она ухаживает за этими бедолагами-слабаками, которые никогда уже не удостоятся чести свести войско селевкидское в ими же придуманную преисподнюю, где им было самое место точно так же, как их Зевсу место было на горе Олимп (Олимп! – никогда не забывал повторить это слово Иехуда – можете себе представить? На горе в Греции – в Греции, понимаете, а не у нас в Иудее, где холмы – да, есть холмы, но не горы!).

Он подошел к ней, протягивая ей руки: омой мои тоже, женщина. Но она молча показала ему пустой кувшин, в котором не осталось ни капли воды, и, когда она опустила кувшин на землю, он продолжал стоять перед ней, как нищий, с протянутыми руками, как будто на них изливалось нечто более ценное, чем простая вода.

«Сила!» – воскликнул он про себя, ибо, умея властвовать над мужчинами, он совсем не имел власти над женщинами. По крайней мере, он так считал, потому-то и восклицание его было немым вместо того, чтобы вырваться наружу и достичь ее ушей, которые, несомненно, были такими же ладными, как и все остальное в ней.

Но дело было не в красоте, а в силе. И то, что он произнес уже вслух, вызвало недоумение у Ямина, его правой руки: