Толпа приблизилась к украшенным венками статуям Зевса, Посейдона, Афины, Деметры и Геры. Люди стояли молча, как будто ожидая от богов, что они заговорят, и в наступившей тишине раздался голос на греческом. Несколько женщин из толпы были на грани истерики от ожидания чуда, их руки уже порхали около волос, чтобы начать вырывать их с корнем и принести в жертву богам, которые, конечно, оценят эту жертву по достоинству. Голос, однако, принадлежал не увешанным гирляндами богам, а плешивому представителю селевкидских властей – резкий скрипучий голос, предписывающий Матафии выступить вперед и исполнить свои священнические обязанности. Два служителя культа уже гнали перед собой свинью, и ее визг смешивался с неистовыми воплями и рукоплесканиями толпы. Только одна группа людей стояла молча. Молчание этой маленькой группы было тем более поразительно, что все знали, какие кары обрушатся на каждого, кто осмелится уклониться от участия в праздновании.
Люди из толпы, знакомые с греческими обычаями больше, чем с верой собственных предков, клялись потом, что Матафию и его сыновей укрыло от взглядов то же облако, которым Артемида укрыла когда-то Ифигению от ожидающей зрелища толпы и от Агамемнона, уже держащего жертвенный нож у горла дочери. Еще раз прозвучал голос греко-сирийского чиновника, приказывающий священнику Матафии выйти вперед и совершить предписанное жертвоприношение. Ноги у животного уже были связаны, и его визг был приглушен с помощью тряпичного кляпа. Матафия не двигался с места. Когда приказ прозвучал в третий раз, из толпы выступил некто и сказал: «Я принесу жертву, ваша честь».
Взгляды толпы обратились к вызвавшемуся. Матафия продолжал молча стоять невдалеке. Толпа затаила дыхание, страшась увидеть одну из двух вспышек ярости – Матафии или селевкидского начальника. Толпа все еще надеялась на то, что, чей бы гнев ни вырвался наружу, все эта сцена останется невинным эпизодом, о котором не будет доложено царю Антиоху IV. Толпа надеялась лишь на зрелище, а получила войну.
– Ты – еврей, – прогремел голос Матафии. – Не грек. Еврей.
Он шагнул вплотную к вызвавшемуся, и луч солнца сверкнул на лезвии меча в его поднятой для удара руке. Рука с мечом опустилась, вызвавшийся упал, и под его шеей моментально образовалась темная лужа.
– Эта жертва поценней свиньи, – спокойно сказал Матафия. – Разве не этого жаждут ваши крашеные идолы?
Тишина была почти осязаема. Она сгустилась, как толпа, ждущая от него еще каких-то слов. Он поискал эти слова в голове, но единственное, что смог добавить, было «ваша честь». Убийственный сарказм, с которым это было сказано, казался излишним после реального убийства.
Лежащий в растекающейся луже собственной крови был всего лишь началом. Сам по себе он был не злом, а всего-навсего изменником; теперь настало время поразить само зло и его многочисленных божков.
Приблизился к чиновнику:
– Ты звал меня выйти вперед и исполнить мой долг, – сказал он, дав тому достаточно времени, чтобы убраться восвояси, словно и медленный взмах его руки, и столь же медленное ее опускание были частью кары. Он отстраненно наблюдал за своей рукой, как если бы она выполняла не его, а чью-то другую волю, и, собственно, так оно и было, ибо он был уверен, что не его рука, а Божья длань покарала чиновника. Теперь она принялась за его богов. Боги рушились, один за другим, крашеные носы и щеки отламывались от крашеных голов, крашеные руки – от крашеных торсов, и теперь они все грудой валялись на земле, и уже нельзя было определить, какая часть тела принадлежала Афине, а какая – Зевсу или Гере. Тело чиновника лежало в одной куче с богами.
– Разве он не был верен вам до последнего вздоха? – вопросил Матафия, пиная ногой одну их крашеных голов. – Если вы не в силах защитить своих, не значит ли это, что вы разбиты, что с вами покончено, что вас больше нет?
И именно тогда он произнес свои знаменитые слова, записанные в Первой Книге Маккавеев; они вырвались из его уст помимо воли. Хотя эти слова приписывались ему и хотя поколение за поколением в течение двух последующих тысячелетий будут полагать, что они действительно принадлежали именно ему, сам он был абсолютно уверен, что у него не было иного выбора, как послушаться Того, кто на самом деле был автором этих слов – так же, как Он был автором-творцом его, Матафии. И даже те, кто до этого готов был поклоняться раскрашенным греческим статуям, отказались от своего безумия, когда услышали, как он прокричал:
– Пусть всякий, кто готов всем сердцем стоять за Закон и исполнять Завет, следует за мной!
Ордер на его арест был выписан. Матафия с пятью сыновьями укрылся в пустыне, где их убежище походило скорее на военный лагерь, чем на семейный приют. Каждый день его лагерь пополнялся новыми добровольцами, старыми и молодыми, но пока это была безоружная армия, что было большой головной болью для Матафии и его сыновей, ибо они прекрасно понимали, что на чистой отваге им не одолеть Селевкидов – только отвага плюс множество бойцов и необходимое оружие давали им шанс на победу.
И тут Иехуде, самому способному из сыновей Матафии, пришла в голову одна идея. Она пришла к нему, как только он проснулся однажды утром, но он уверял, что произошло это не во сне.
– К истине ведет более, чем один путь. Найти оружие, чтобы сокрушить захватчика, и есть один из путей к истине, – сказал он отцу и четверым братьям.
Через пять дней на территории лагеря выросли груды оружия и доспехов, словно подаренные армией, отказавшейся от войны. Что это могла быть за армия, которой больше не нужно было ни оружия, ни доспехов? Вероятно, говорили люди, это армия, которая знавала и победы, и поражения, а теперь стала армией не воинов, а миротворцев.
В один прекрасный день и евреи станут миротворцами, но день этот пока не настал: позволить себе наслаждаться миром могут только сильные народы. Поэтому гора оружия, подаренная неведомой армией, была как бы даром свыше… и обещанием победы. Жены и дети сумели так быстро разнести весть о неведомо откуда взявшемся вооружении, что внезапно еврейское войско разрослось настолько, что население лагеря казалось теперь многочисленней населения самого Иерусалима. И даже, если быть точным и не утверждать, что лагерь перерос древнейший из городов, в нем ощущалось больше надежды, чем на улицах этой их столицы, захваченной эллинизированными евреями, которые поклонялись Зевсу, голыми состязались в гимназиумах и с пылом обсуждали тончайшие детали трудов греческих философов на языке этих философов. Их греческий язык был столь изыскан, а еврейский и арамейский – столь убоги, что они казались большими греками, чем сами греки.
Элиэзэр, который привел за собой много друзей, стал душой лагеря. Кто-то из его друзей сказал, что привела их сюда рука Матафии, убившая греческого начальника и сразившая языческих богов. На что Матафия возразил:
– Это была не моя рука, это была длань сам знаешь Кого.
Некий стоявший рядом сказал:
– Помните, что, когда Господь дал нам эту землю, он ждал от нас чего-то взамен, и мы знаем, мы очень хорошо знаем, что именно от нас требовалось превыше всего остального… мы должны нести всем народам свет Господень. Это значит, что, даже если они поступают мерзко по отношению к нам из-за своей недоразвитости, мы не должны опускаться до них и отвечать им тем же. Мы должны быть выше них, если хотим оставаться на этой земле, ибо, если мы призваны нести всем народам свет Господень, мы должны научиться защищать себя, не отнимая жизнь у тех, кто хочет отнять ее у нас. Мы должны быть лучше их, мы должны отказаться от принципа «око за око» и найти новые пути, которые не ведут к пролитию крови – ни их, ни нашей. Мы должны оставаться светочем для других народов, сколько бы зла они нам ни причиняли.
Едва незнакомец закончил свою речь, как прозвучал яростный ответ Матафии:
– Ах, так должны мы отказаться от «ока за око»? Какой выбору того, над чьей головой занесен топор палача? Выбор один – покориться или поразить палача, используя любые средства, которые есть под рукой. Если мы выбираем второй путь, то только потому, что по первому мы уже пробовали идти, и это не дало нам оснований для гордости. А гордость кое-что значит. Да, уважаемый, она много чего значит. И разве не достаточно долго мы были ее лишены? Четыреста лет – большой срок, а вот теперь вместо того, чтобы привычно покоряться, мы впервые готовимся сражаться, собираемся с силами, движимые одной отвагой – отвагой и молитвой, что в конечном счете одно и то же, ибо молитва к Господу, запрещенная завоевателями, подразумевает отвагу. Поэтому подойди, встань передо мной и скажи мне, что я не служу Господу так праведно, как надлежит ему служить. Что мне ответить тебе: я следую Его воле, как она мне открывается? Мало-помалу, с каждым днем, с каждым часом мне что-то открывается – не настолько, чтобы называть это откровением, но, накапливаясь, это что-то вырисовывается в способ действия, придающий смысл всему, что я делаю. А ты толкуешь мне, что наше предназначение – не давать сдачи, а покоряться, и пусть они ничтоже сумняшеся проливают нашу кровь, мы не должны опускаться на их уровень, мы должны быть лучше их и не должны проливать их кровь в ответ. Если мир устроен так, что еврею позволено выжить только с согнутой спиной и опущенными долу глазами, весь свет его уйдет в землю, и светочем он останется только для давно похороненных в ней народов.
