Вхождение новых речевых практик, приблизительно со второй половины XVII в., особенно с началом петровских преобразований конца XVII – первой четверти XVIII вв., может быть прослежено с помощью модели накладывающихся смысловых полей, взаимодействие которых усиливалось с интенсификацией реформотворческой деятельности и заимствований из других европейских культур. Это приводило, в свою очередь, к появлению адаптационных практик, помогавших приспособить новые и старые понятия и слова к новым реалиям, или отторжению нововведений как варваризмов и грубых калек из европейских языков – избыточных копий, бывших бледным отражением церковнославянских и русских слов. В зависимости от контекста, в который ставится понятие ремесла и ремесленника, может быть получен новый смысл, функция и назначение: границы между искусством и ремеслом нередко оказываются эластичными, что позволяет называть некоторые предметы, связанные с производством мебели, одежды, обуви, драгоценностей, искусством, а наука граничит с производствами, связанными с изготовлением инструментов, приборов, часов и других сложных механизмов. В связи с тем, что ремесленная форма производства была к тому времени наиболее распространенной, понятие «ремесленник» могло употребляться в применении к социальным агентам из самых разнообразных социальных страт. Это могли быть «собственно ремесленники, мелкие товаропроизводители, хозяева и работники мануфактур», художники и артисты491.

В связи с тонкой гранью между ремеслом–художеством и искусством, следует особо сказать о слове «примитивный», имеющем коннотации с ремеслом. В. Н. Прокофьев, говоря о традиционном понятии «профессионального искусства», употребляемого до недавнего времени как «высокого», относит последнее к архаичной академической терминологии, которой противопоставлялось народное, так называемое «низовое» искусство. Указывая на относительность данных границ и противопоставлений, Прокофьев открывает новое интерпретационное пространство для дискуссии. Снимая искусственные терминологические рамки, автор приходит к необходимости вычленения некоего промежуточного слоя, оказывающего «свое влияние и "вниз" – в среду фольклора (напр. русского или испанского лубка. – А. К.), […] и "вверх" – в среду учено–артистического профессионализма […]»492. Этим промежуточным слоем оказываются ремесленники – агенты так называемой «третьей культуры».

В. Н. Прокофьев рассматривает данную проблематику «почти исключительно на материале изобразительных искусств», оговариваясь, что «третья культура» не ограничивается ими, но вбирает в себя понятие «художественного ремесла». Агенты социальности последнего действовали среди прочего в сфере цехового ремесла, хотя автор и здесь считает возможным и целесообразным убрать границу между профессионалами, т. е. цеховыми ремесленниками, и непрофессионалами – нецеховыми ремесленниками, работающими в традициях фольклора (художественные промыслы), объединяющей основой для которых являлся ремесленный профессионализм. В случае с цеховыми ремесленниками это Живописный цех, включавший в себя иконописное и живописное ремесла. Кисти мастеров этого цеха принадлежали кроме икон произведения, относящиеся к русскому купеческому и мещанскому портрету конца XVIII – первой половины XIX в. Надо сказать, что до сих пор «цеховое художественное ремесло – почти неизученное явление русской материальной и духовной культуры XVIII – XIX вв., а между тем цеховой художник–ремесленник […] – одна из центральных и самых интересных фигур городского народного искусства»493.

Прокофьев показывает качественную связь между условными верхним и нижним слоями культуры, указывая на то, «что если по отношению к учено–артистическому профессионализму примитив является результатом омолаживающего снижения (нередко смехового и пародийного), то по отношению к фольклору он – результат возвышения, актуализирующей сублимации того, что в самом фольклоре не желает уже пребывать в величественной неподвижности. Он и черпает из фольклорной среды все самые беспокойные силы, – все то, что в нем имеет тенденцию сорваться с традиционного места, уйти на заработки и вообще поискать счастья…!»494.

Вывод, к которому приходит Прокофьев: и это принципиально важная мысль для понимания истории ремесла, заключается в существовании примитива как типа культуры «не как первоначального этапа развития всей сорокатысячелетней истории искусства или какого–то стадиального ее отрезка. Речь пойдет о примитиве как своеобразном типе культуры, функционирующем одновременно и во взаимодействии с двумя другими – с непрофессиональным фольклором и учено–артистическим профессионализмом». И далее: «Две другие разновидности примитива (наряду с «примитивом серьезным». – А. К.) – лубочный и романтико–идиллический – оказались несравненно более живучими. Они–то и продолжают жить в любительском примитиве наших дней. […] "Третья культура" (т. е. культура художественного ремесла и ремесленного профессионализма. – А. К.) заслуживает такого же пристального изучения, как и две другие (т. е. фольклорная и «учено–артистическая». – А. К.). А самое главное – истинный культурный баланс Нового и Новейшего времени, истинный "объем" их художественного сознания может быть выявлен только в процессе совокупного рассмотрения всех трех имеющихся здесь уровней, находящихся в постоянном взаимодействии многократных взаимных притяжений и отталкиваний, умираний и возрождений»495. Иными словами, распространяя смысл этого высказывания до широкой проблематики ремесла на стыке МСП и крупной промышленности, данный принцип можно также применить при анализе мыслимого тематического триединства ремесла как профессионального, непрофессионального и пограничного в виде микровкраплений ремесленных практик в крупной промышленности.

Согласно коммуникативным практикам XVIII в., понятия «науки», «искусства», «художества» и «ремесла» (во множественном числе. – А. К.) могли применяться в самых различных комбинациях и контекстах, получать новое или дополнительное семантическое значение из западноевропейской традиции, как это произошло со словами «наука» и «искусство». Этим объясняется кажущаяся противоречивость и «неестественность» их совместного применения, исходя из речевых практик XXI в. Выступая в различных сочетаниях, они являлись медиумом передачи представлений человека Нового времени о науке, искусстве и художестве как о ремесле и наоборот. Объединение наук и искусств с ремеслами (художествами) не было случайным, ввиду специфики семантической традиции и тяготения к «универсалиям» того времени. По материалам немецко–латинско–русского словаря лютеранского священника Эренрейха Вейсмана, впервые изданного в Штутгарте в 1673 г., и переизданного в Петербургской Академии наук в 1731 г. и 1782 гг., а также пятой части Словаря Академии Российской 1794 г. издания, хорошо прослеживается именно эта взаимосвязь и преемственность496. Также не случайным явилось выделение ремесленных мастерских в переписи населения Петербурга 1869 г., специализировавшихся на изготовлении предметов, связанных с наукой и искусством, в особую графу. В этом году из общего числа 6882 их оказалось 435 (см. приложение 5).

Так называемая гибридность форм существования ремесленной промышленности может быть проанализирована с помощью понятий ремесленной мастерской, мануфактуры, фабрики и завода, для чего попытаемся выявить смысловую и терминологическую границу между ними. В «Очерках русской промышленности», увидевших свет в 1924 г., И. М. Кулишер наглядно показал, что в петровские и екатерининские «фабрики» и «заводы» в XVIII веке современниками мог вкладываться другой смысл. Иная «фабрика» или «завод» ничем не отличалась от ремесленной мастерской497. Это значит, что граница между названными типами «промышленных» предприятий была зачастую условной и могла перемещаться как в ту, так и в другую сторону, в зависимости от цели и успеха проекта.