Есть особые сновидения, которые, увидев в детстве и, обалдев, я запомнил и держу в памяти до сих пор. Хорошо помню себя летающим, когда оторвался от земли в первый раз. Я тогда летал, летал, а потом сказал себе, обыденно так, как бы между прочим, сказал: «Ну – вот! Ну, взлетел же! Встал же на крыло! Значит, и дальше летать будешь!».

Бывает, я и сейчас летаю во сне. Все ещё расту, что ли? Я многажды бороздил небо в запомнившихся детских снах. Летал, потому что за спиной у меня были крылья. Крылья – как у планера, с загнутыми концами. Такие я видал в кружке юного авиамоделиста, в котором так и не прижился, потому что – не технарь. Эти крылья мне вполне по размеру, и они почему-то самостоятельно махали у меня за спиной. Я разбегался, и мои крылья начинали жить сами по себе, я как-то взлетал и потом парил, парил в бесконечном синем небе. Мои крылья жили своей жизнью, но берегли меня. Далеко подо мной была жёлтая дорога, я летел и – никакой тревоги. Высота не пугала.

Потом всегда наступало утро. Я плёлся в школу. Шёл не торопясь, потому что до школы идти – всего ничего, а я как был, так и остаюсь по жизни тем тревожно-обязательным человечком, для которого важно пораньше выйти и вовремя явиться, нежели хоть на минуту опоздать. По дороге в школу из моих снов мне совсем мало вспоминались детали жёлтой дороги и неба сверху, ну, разве только то, что оно было синим и бесконечным. Зато всегда помнил, что ночью опять летал. Что летал и, на зависть беспамятному суслику, разговаривал с собой. Я шёл до школы и своей мальчишеской головой часто думал о полётах во сне как наяву: «Зачем это мне – полёты во сне? И что же мне делать с моей уникальной летательной способностью?».

Думал я, понятно, по-детски. А это значит – не мучительно, а вполне беззаботно, не загружаясь и не утруждаясь найти-таки ответ, невзатяг, короче. И логично, что мои вопросы естественным образом скоро отпускали меня. Стоило только зайти в тепло старой школы, и вопросы уходили, как уходила зябкость утренней неспешной прогулки до школы длиною в несколько сот шагов. И тогда – уффф, и выдохнул, и забыл, и жизнь продолжается: с «трояками» в дневнике, с нелогичным школьным хором и непродолжительными спортивными секциями, с пьянящей черёмухой по периметру школы и с прочим вечным.

А полёты во сне возвращались. Часто. С ними снова приходили вопросы: «Зачем – мне? Что мне этим делать?». И так по кругу. Но наконец-таки ответ пришёл! Приснился. Видать, потому что я очень хотел найти ответ.

Детские сны бывают многосерийными. Доказано мною. Надо лишь очень-очень хотеть увидеть продолжение! И однажды насильно заставить себя уснуть, чтобы догнать улетающий желанный сон, и тогда, когда принудительно уже почти заснул, вымолить неизвестно у кого, чтобы продолжился именно тот сон, что зацепился, который – запомнился, желанный. И при этом важно из головы выбросить будильник, ведь он взорвётся ещё не скоро, а значит – для продолжения сна время есть.

«Что мне с того, что я умею летать?». Ответ пришёл неожиданно. Случайно открылся. Во сне. Я вдруг взлетел высоко-высоко, и мой враг тогда стал мельче маленькой букашки. А с таким маленьким безобидным отчимом можно было сделать что угодно. Хоть в раковину его смыть! Открыть кран до упора, чтобы водопроводная струя шумела сильно-сильно, и с санфаянсовой скользкой поверхности смыть отчима туда, в канализационную темноту, чтобы он там пропал, сгинул навсегда из моей и из нашей жизни, чтобы умер… Помню, тогда во сне я прямо обалдел – так я обрадовался открывшейся способности сделать своего отчима ничтожно малым, чтобы потом запросто убить его: малюсенького, задолбавшего уже, ненавистного. Я тогда буквально захлебнулся детским ликованием в своей хрупкой ирреальности, и из-за этого даже проснулся. Бешено-радостное сердцебиение душило меня – теперь я знал, как убить отчима. Я лежал и ликовал, и не думал, что ночные сказки всегда разбиваются об утренние реалии, так и не сбывшись, и что не Менделеев я.

1.

Первый раз убить отчима я хотел за Качканар. Есть такой городок в Свердловской области, куда нелепым семейным десантом нас потащило к каким-то маминым знакомым. Электричка в Качканар привезла нас рано утром. Как с голодухи, старшие кинулись выпивать и шумно разговаривать все-со всеми. А я, поскучав за чужим семейным фотоальбомом, по настоятельному принуждению пошёл знакомиться с местной детворой. Но у меня получилось плохо. Общий язык нашёл только с соседской девочкой, которая оказалась на год постарше меня, но вымахала куда больших размеров. При нашем знакомстве мне вполне объяснимо захотелось официоза, и от этого она даже испуганно прыснула в кулачок, а потом долго игралась с моими именем и фамилией, и сама офигевала от своих открытий… Вся в нарядном розовом, с розовым же дурацким ободком в волосах, она кокетничала: «Считай, что это специально для вас, для гостей!». Толстушка неустанно болтала, иногда слушала меня про мой город, и весёлой стрекозой всё время скакала вокруг, сверкая голыми коленками и конопатыми ляжками. Уже вскоре я был очарован её энергией. Мы бродили и терялись в тёплом весеннем городе, я удивлялся Качканару-го-ре и Качканару-городу. К обеду вернулись. Убийственно хотелось спать. Сказалась бессонная ночь в электричке. После сытной яичницы я нашёл единственное тихое место – на балконе, с видом на Качканар-гору. Там свернулся «калачиком» и сразу уснул. Проснулся от криков и женского плача, переходящих в шушуканье и матерную ругань сдавленными голосами откуда-то с лестничной клетки. Выбежал на звуки. Там какой-то мужик громким шёпотом речетативил: «Я выхожу из квартиры, а он схватил её за титьки, – да, блядь, какие у ребёнка титьки-то, так, одно название! – прижал её к стенке и тискает. Сволочь!». Я ошпаренным поборником справедливости пытался постичь случившуюся беду, спросонья почему-то решив, что здесь непременно понадобится моя помощь. И вдруг ожогово понял. На лестничной площадке мой отчим только что зажал нашу гостеприимную голоногую девочку-толстушку. Девочка-веселушка, вся какая-то мятая и взлохмаченная, сейчас стояла ошарашенной напуганной куклой, и ободок на ней сидел набекрень; а двое держали пьяного отчима, он – с закрытыми глазами, рубаха полувылезла из штанов, стоял-шатался в руках у мужиков и дышал как после затяжного кросса. Люди, заполнившие лестничную клетку, как-то стыдливо суетились, шикая друг на друга, и лишь одна тётка, с глазищами от увиденного, молчала в голос, зажав себе рот обеими руками: ухоженными, музыкантскими, интеллигентскими. А потом ещё набежали люди, которые ведь вот только что же, совсем недавно, сидели за одним столом с моим отчимом, наливали ему и себе, чокались с ним, а потом что-то проглядели и сейчас не знали, как жить дальше с тем, что произошло. Но тут взрослые увидели меня, и понимание к ним пришло, а вектор негодования – сместился. Меня несколько голосов матерно упрекнули в излишней любознательности и больно выпнули обратно на балкон, да ещё и задёрнули за мной штору. А дверь закрыли на шпингалет… Я потом долго стоял и смотрел с балкона на прекрасную Качка-нар-гору и чувствовал себя виноватым. За то, что это я привёз отчима в красивый город Качканар и за то, что случилось с девочкой в розовом. Мне было стыдно. Тогда же всему городу Качканар я пообещал, что убью отчима. Это было первая моя большая настоящая решимость, на которую я созрел ради противоположного пола. А через любопытную летнюю форточку было слышно, как за балконной дверью взрослые шикали и шикали на девочку-толстушку. Вслипывающую, её наперебой лихорадочно запихивали то в одну, то в другую комнату. Похожим же образом прячут вещественные доказательства и заметают следы. И замели-таки! Поэтому вскоре выдохнули. И скоро в пьяной доброте многолюдная квартира уже пила мировую. Выпили ни одну и ни две, даже похамили брудершафтом. Закончили тем, что цыганским шумным табором едва не опоздали на нашу электричку. Потом я всю дорогу до дому обдумывал убийство отчима. Планировал: как только вернёмся в мой город – убью его, как только электричка привезёт нас домой – сразу его и убью! Всю дорогу я зыркал на отчима: зло и даже испепеляюще. Но не испепелил.