А я сидел каменным истуканом в центре испорченного праздника. Сидел, и под истеричные бабьи всхлипы отчима: «Чо? Всё?! Вырос выблядок?!» – думал, что пока не стану убивать отчима. И хотеть этого пока не буду. И ещё я винил себя за истеричные бабьи всхлипы отчима и за испорченный праздник.

…Много позже, случайно встретив отчима на улице – серого, абсолютно седого, пыльного старика, каким становятся, если огромными глотками торопятся жить, – я позвал его к себе домой, в свою семью: к моей жене, к моему сыну. Отчим неуверенно пришёл, затяжно смыл с себя уличную грязь, наелся, закурил и уселся у окна. Привычно закинул ногу на ногу.

Я смотрел на отчима и постоянно хотел спросить у него: «Ну и нахуя ты таким был?». Не спросил. Мы говорили о пустом, играя в вопросы и ответы ни о чём. Потом я открыл ему бутылку «Жигулёвского», другую открыл себе, и рассказал отчиму, что отчётливо помню – до крохотных подробностей, до несущественных мелочей помню – как совсем-совсем мальчишкой впервые увидел кровь. Не ту кровь, которую любой сорванец сызмальства видит на своих разбитых коленках, на исцарапанных ладонях, и, слизывая солёные красные капли вперемешку с грязью, даже не думает о том, что это – кровь; потому что для него это скорее издержки весёлых «пряток» и сумасшедших «башиков», – а именно кровь, бьющую иссиня-красным густым тёплым потоком.

Кровь лилась из порезанных ладоней моей мамы. Так мой отец уходил из нашей семьи. С очередным скандалом, на этот раз зашедшим страшно далеко. Матерясь, отец тараторил часто-часто. Он всегда говорил часто-часто, прихлёбывая слова, как-то шепеляво-слюняво и ужасно невнятно, я в детстве даже заразился от него этой манерой говорить также торопливо и неразборчиво, но впоследствии заставил себя переучиться, и у меня получилось. Сейчас отец говорил также быстро-быстро, но – страшно понятно. Говорил про заебавшее его всё и что он сейчас всех уебёт. Как оказалось впоследствии, это в отце говорила «белочка». Она говорила быстро-быстро, негромко и сдавленно, словно в пушистых беличий хвост, так боясь быть услышанной соседями. Отец, бывало, воевал дома, среди домашних, но отчаянно боялся соседей, которые могли вызвать милицию, а милиция тогда работала не в пример, и отцу бы точно улыбнулось ЛТП. Но «белочка» безумно желала быть услышанной нами, моей мамой и мной, поэтому широко обнажала зубы в своём зверином монологе, и даже захлёбывалась в нём, и тогда нож в руке отца – знакомый и родной кухонный нож с присохшими кусочками недавней еды, которым все мы сотни раз резали хлеб, а я ещё и точил карандаши, и всегда забывал вытереть остатки грифеля, а мама из-за этого ругалась, – начинал плясать и рисовать в воздухе круги и загогулины. Я видел кровь на дорогих мне материнских ладонях, и мне больше всего на свете хотелось прекратить это. С детским речитативом: «Папа, папочка! Не надо!» – я кидался на эту бурю бешенства и безумия, желая остановить, я хныкал и готов был обоссаться от ужаса и бессилия. В этот момент мне очень хотелось только двух вещей: чтобы мой отец вдруг умер и чтобы потом у меня был ХОРОШИЙ отец.

…«Жигулёвское» закончилось. Мне показалось, отчим ничего не стал понимать из моего рассказа. Он просто сидел побитым чужаком, стесняющимся своей неуместности. Посидел пустым и побеждённым, и ушёл. Теперь уже точно навсегда.

В этот же год повстречавшиеся случайно родственники со стороны отца рассказали мне, что мой отец умер: «Вот только позавчера. Умер он. Нам самим совершенно незнакомые люди сказали. Мы сами ни сном-ни духом, где он. А он, оказывается, один жил. Так один и умер в холодном доме». И показали мне затёртую фотографию, где отец, где мама, где брат, где я, где яблони цветут.

Я дал несколько денег на необходимые ритуалы с покойником, а фотографию не взял. Хотя предлагали.

Почерк – зеркало души. Это Пушкин и про меня сказал. Неудавшуюся дурацкую фантастику, короче, свою первую книжку, я старался писать аккуратно, стиснув стержень до канавок на подушечках пальцев. Вот как заботился о тех, кто будет читать мою рукопись! Но всё равно – выходило не очень. И нынче у меня почерк просто никакой: докторский, ужасный, испорченный клавиатурами, неразборчивый. Забор из слов и предложений так густ и тесен, что часто не видно просвета, и сам, бывает, не разберу, что накарябал, особенно потом, позже. «Обладатель этого почерка явно что-то скрывает», – помню, гундосил обо мне один почерковед. А ведь он не прав! Потому что не скрываю, даже повторю еще хоть сто раз, что уже сорок тысяч лет существует человеческий язык, но написать свою главную книгу без особенной лексики у меня не получится. Не хватит ни слов, ни почерка.

А ведь это, пускай и невеликий, но всё равно – грех. Так считается. Что ж, маленькими эмоциональными грешками типа: «Блядь! Да кто ж так ездит!?» или «Ой, блядь, опаздываю!» я грешу постоянно. По сто раз на дню. За эти греховные «семечки» мне когда-то придётся отвечать… А вот придётся ли? Не знаю. Теперь – не знаю. Вот проснулся, и не знаю. Потому что мне приснилось – даже не приснилось, а явственно увиделось! – то, что порадовало сладкой вольницей и жирно перечеркнуло все мои прежние опасения болезненного покаяния и обязательной расплаты.