Это были его первые слова на каждой нашей «свиданке». Они были постоянными. И отец никогда не заканчивал эту свою фразу. Как-то я «подколол» отца продолжением его постоянной фразы, буркнув: «…А то вдруг кто-нибудь увидит тут тебя со мной!». И – сам разинул рот от неожиданного попадания в «яблочко». Потому что после этой «подколки» мой отец, – весь такой из понятий, из подтекстов и подач, ну и хули, ну и где, бля – на самом деле вдруг оказался и ни хули, и не бля. Он, взрослый мужик, после этих моих слов как-то сразу сник, скособочился, съёжился, словно от подзатыльника «на миру». И я понял: мой отец стыдится быть моим отцом.

Может быть, он не только моим отцом стыдился быть. Может, просто стыдился быть отцом. Может, всегда стыдился отцовства. А может, стал стыдиться, когда уже скинул супружеские оковы… Это одному ему известно. Но в тот миг я понял и запомнил навсегда это понимание именно таким, каким его понял и запомнил: мой отец стыдится быть моим отцом. И с этим пониманием я потом носился всю свою детскую жизнь, и даже много дольше. Да вот только зачем, спрашиваю себя сейчас, даже именно так – нахуя мне нужно было это случайное открытие? Видать, отцу нужны были наши редкие встречи, пусть даже нужны отчасти, только совсем чуть-чуть, ну разве для пяти секунд непонятного пощипывания в районе сентиментальной переносицы. Да и мне, собственно, было норм. В детские годы дорогого стоит повод для бравады перед пацанами: вот – отец, вот – на машине.

Впрочем, к чему теперь беспочвенное самоуничижение? Отцу наши встречи нужны были, чтобы только, когда у него опять заканчивалась пригоршня пустых вопросов: «Как живёте-та? Чо, учишься? Мамка-то как?», своими синими глазами (блядь, ох какими синими! моим бы детям да такие синие глаза) посмотреть на меня сквозь табачный смог прокуренной машины и сказать: «Вот вырастешь – и всё сам поймёшь!». И так обиженно, с каждым приездом всё более по-стариковски заглядеться вдаль и досадливо выдохнуть дым в преграду лобового стекла. Словно не разрешалось ему выговорить этот великий секрет, это одному ему известное понимание, доступное непременно взрослому, лишь человеку с его жизненным багажом, короче – только ему. А ему так хотелось его выговорить, расстаться с этой непосильной ношей отца-разведёнки, но – нельзя.

Несколько раз я по-честному задумывался: что же такое я должен буду понять, когда вырасту? В своих недетских раздумьях я даже забирался в совершеннейшую ерунду из непроходящей с годами отцовской любви, из тоски родительской по чадам своим, бла-бла… Но много позже понял – отцу нужны были лишь эти слова, эта магическая – для него! – цепочка из слов, выстроенных им непременно в таком порядке как своеобразное облегчение для него. С придуманной им индульгенцией для кукушки-отца можно было опять раз в полгода приехать посмотреть на сына в машине, пощуриться вдаль, выдыхая табачный дым, а потом крутануть ключ в замке зажигания и уехать жить дальше…

Каждый раз, когда он говорил эту свою фразу, я понимал – наша «свиданка» подходит к концу, и пора уже ему ткнуться своей табачной небритостью в мой висок… Он правда тыкался и уезжал с отпущенными самому себе грехами, а я шёл к себе во двор.

А потом осталась лишь эта фраза-индульгенция, уже без взаимно неудобной и обоюдно ненужной небритой нежности. И появилась моя усталость от ноши, слишком тяжёлой для ребёнка – быть сыном понарошку сразу для двоих взрослых мужиков. И однажды, уже после того, как я обжёгся пониманием, что мой отец стыдится быть моим отцом, я просто взял и не пришёл к отцовской машине. Хотя видел и понимал, что это – отец приехал, и это он сейчас смотрит на меня, пригнувшись к рулю, и будет смотреть, пока я не плюхнусь на переднее сидение. Но я старательно отводил взгляд. А когда отец удивлённо-психованно засигналил по последней, когда друзья устали тыкать меня в плечо, мол, это же к тебе приехали, фига ли ты, иди давай, не сиди, я с головой погрузился в изучение поведения пчелы на цветке.

Пауза удалась. Пчела умоталась цветочным нектаром и улетела, а отец так и не вышел из своей машины, и его «ну и чо; ну и хули; ну вот я приехал, ну и где ты, бля» – так и осталось с ним. Он бибикнул пару раз, не агрессивно, не матерно бибикнул, и уехал на многие-многие месяцы. Не думаю, что его глаза застилали слёзы.

Потом и у меня зажило, да и не болело, видимо, особенно.

Как мальчишку, меня тянуло говорить с отчимом. Не имею в виду рядовые каждодневные мелочи, которые соскакивают с языка, потому что ты не глухонемой. Я говорю про редкие моменты, когда между нами действительно случался диалог, пусть и чужого с чужим. У нас было несколько совместных рыбалок с его предложением первой папиросной затяжки, с уроками по привязыванию крючков, с моими вопросами про звёзды и его молчанием в ответ. Помню пару-тройку натянутых семейных вечеров с игрой в настольное лото, когда бочонки, картонки, «туды-сюды» с «кочергой», и как финал – фонтан из монеток и лотошных карточек с от-чимовым «да идите вы на хуй», если он проигрывал, и семейная идиллия тотчас разваливалась как домик из этих карточек.

Мало как-то навспоминалось… И это малое, и другое мимолётное, вместе с событиями за годы, прожитые с отчимом под одной крышей, – всё это, связанное с ним, сегодня, на расстоянии лет, сложилось в какую-то разноцветную абракадабровую картину, ахинейную абстракцию, на которую смотришь – вроде много всего намешано, а вот глазу зацепиться не за что, и через глазные яблоки ничего не ломится внутрь, и точно не аукнется потом, а только вспомнится – это же сколько времени убил я, проторчав тогда возле картины?!

Не скрою, меня тянуло общаться с отчимом, и любой мальчишка здесь меня поймёт. Хотя отчима всегда больше интересовал чёрно-белый, а потом – цветной собеседник, хоть и с двумя программами. Но иногда у отчима случались приступы монологов со мной, пьяных скрипучих монологов, прерываемых трещоточным смехом. Именно так! Когда отчим выигрывал в лото или на него нападал этот самый приступ монолога, и тогда он смеялся какой-то деревянной трелью, как будто часто-часто били в сухую колотушку, и чем чаще в неё лупили, тем смешнее становилось отчиму. Редкая трещотка, бьющая из отчима, говорила нашей семье: у него хорошее настроение.

Но я готов был общаться с отчимом не только тогда, когда он заливался трещоткой. Я тянулся к отчиму, как тянулся бы к отцу, будь у меня отец. Ведь я рос, я был мальчишкой, я хотел познавать и потому впитывал мир из всех источников. И через отчимовы монологи, в частности. Как губка впитывал. И любой пацан здесь меня поймёт, потому что в школе – уравнения и пестики-тычинки, а здесь – другое, здесь взрослый человек со статусом «папа», он – носитель информации, к нему априори доверие, а ещё – презентованная мамой уважуха и аргумент в виде двадцатилетней разницы.

Пьяно-случайно вытряхнув свои гениталии из растянутых семейных трусов, отчим изливался в мои уши, а я слушал: кривился, краснел, прятал глаза, но – слушал.

Узнал немного. Как за десять лет осилить всего четыре класса, при этом: «А знаешь, зато скока девок я за нашей школой перещупал, ахехехехех». Что динозавры никогда не существовали: «Ученые же тогда не жили, когда динозавры жили. Значит, они вам всё напиздели, а вы и верите». Откуда берутся дети: «Я почему бездетный? Потому что у меня яйца пустые! Да ты не морщься, блядь, ты слушай». Как залпом выпить бутылку водки: «Вот так стоишь, руку вот так отводишь, горло пошире надо, голову – выше…»