А потом мой детский сон разросся, дополнился. Я опять отстаю, отстаю и – отстал уже окончательно, а вот уже и сама беда. Пришла неотвратимым пиздецом. Я воюю (!) на чьей-то войне. Где кто-то против кого-то. Не важно, кто. Важно, что я, пацифист по жизни и в сердце, который на кулаках-то дрался от силы раза два-три, и то – в глухой обороне, сейчас участвую в настоящей войне. У нас самое настоящее оружие, мы взяли наперевес свои тяжёлые автоматы и ждём приказа к атаке. Выглядим как настоящие вояки, но настроение у нас какое-то… ммм… игрушечное что ли. Смахиваем на участников игры «Зарница», но – со смертоносными АК-47, какие в расточенном реале я собирал-разбирал на школьных уроках НВП.

В каждом из нас – по чуточке предатакового тремора, а ещё – сраженческого азарта и какого-то ура-патриотизма. Одной натянутой струной ждём сигнала. Наконец-то! Общей сильной волной пошли в атаку. По пескам незнакомого мне побережья бежим, спотыкаемся, падаем, кувыркаемся, вскакиваем и бежим дальше. И кайфово мне бежать, потому что – вместе, потому что стадом, потому что нас много: и спереди наши, и сзади. Стреляем. Лица сосредоточенные и даже серьёзные. Но полно и тех, кто атакует с разинутыми ртами, какими во всю волюшку орут исключительно на радостях да на пьянках-свадьбах, когда – с переливами смеха, с приступами гогота от неуёмного веселья. Стреляем. Даже поливаем очередями. Ещё мгновение, и вот мы смешались с противником. Враг и спереди, и сбоку, и сзади нас, как и мы у него. Бежим друг сквозь друга и, как по неписанным законам детской «Зарницы», даже не планируем сваливаться в рукопашную «мясорубку». Только стреляем. И много стреляем.

Правда, почему-то никто не падает под пулями, не орёт от боли и не корчится в предсмертных судорогах… И тут я уже совсем перестаю с собою совладать. Это же война!!! Ору: «К чему такая ёбаная имитация?!». И тогда уже стреляю с киношнокнижным чётким познанием, как надо стрелять на войне: прицельно, безжалостно, наповал. Стреляю в первого попавшегося врага. Он в цветастой майке, в шортах и лысый, со стойким загаром на нём всём. Стреляю метров с пятнадцати. Попадаю! Лысый наталкивается на мои пули, стонет «Ммммм» и валится на песок. И вдруг все (разом!) перестают бежать, орать и стрелять. Откуда-то с небес раздаётся громогласное: «Ёпт».

И вот уже меня судят. Трибунал. «За что?! – кричу я. – Это же война! Я же как все! Только чтобы наши победили…». Следователь устало сидит напротив и молчит, потому что устал. Потом спрашивает, как меня зовут. Говорю – Женя. Следователь ухмыляется: «И это весело! А вообще-то бардак у тебя в голове, Женя. Давай-ка приберёмся. Уведите его». И меня уводят…

Вонючий подвал. Вот и всё. Я – один. Не приспособленный к застенкам, тысячу раз зарекающийся от тюрьмы и зоны, потому что тюрьма – это не моё. И сейчас я понимаю, что в моей жизни действительно наступил пиздец. Я опять отстал от своих, сейчас уже отстал совершенно безнадёжно. Оказался теперь уже точно один-одинёшенек, и по самые помидоры наказан этой непонятной войной. Неведомые и неуловимые свои-мои опять ушли, и сейчас уже навсегда, бросив меня одного.

Оттого я в панике. Мне страшно. Что делать?! Как спастись?! Где выход?! И вдруг вижу…свой АК-47, из которого ещё недавно застрелил лысого врага в цветастой майке. Мой автомат ещё тёпл от тепла моих ладоней. Но почему здесь мой автомат? Откуда взяться оружию в подвале у арестованного? Что это: злая задумка следователя или чей-то недогляд? Не раздумывая долго, а радуюсь возможности впредь не маяться в тюремном одиночестве, никогда и никого в жизни больше не догонять и более ничего на свете не бояться. Стреляю в себя. Отдача в грудь, кровища и – бо-оольно. Последняя мысль: пиздец, моя «Зарница» закончилась…

Сколько раз снится этот кошмар – столько раз просыпаюсь в панике и от боли в груди. Снова и снова прокручиваю кадры моей короткой военной биографии, которая так неожиданно началась и так страшно закончилась. Первые мысли снова ничего не проясняют: «Какая такая война? Откуда во мне это? Я же даже в армию не ходил!».

Ну да, игра «Зарница» в моей жизни была, но это – другое. А настоящая армия миновала меня. Хотя рука патриотически потянулась написать заявление: «Прошу направить меня в Демократическую Республику Афганистан», но голова при этом трезво понимала, что положительная резолюция мне не светит. СА навсегда открестилась от меня, выдав обидное медицинское заключение и краснокожий военный билет с гражданской специальностью «корреспондент».

Кстати, почему – «корреспондент», а не «журналист»? Ведь специальность – это когда «журналист», как «токарь» или «тракторист». А «корреспондент» – это должность, это всего лишь маленькая ступенька в карьерной лестнице. Почему уж тогда не «завотделом» или не «заместитель редактора», а? Я бы обязательно дорос! Но военкоматовский капитан матерно попросил меня не умничать, нашёл в моём военном билете чистую графу «Основная гражданская специальность» и старательно вписал-таки туда: «Корреспондент». Именно так – якобы уважительно, аж с заглавной буквы. И даже не поблагодарил, а с оттяжкой недовольно кашлянул исподлобья за моё уточнение про обязательное двойное «рр» в трудном слове «корреспондент». И ещё беззлобно пригрозил в случае войны лично найти меня, чтобы призвать в армию рисовать стенгазету.

«Но почему – «рисовать»? Надо говорить – «издавать газету». Вы опять всё не правильно говорите, товарищ капитан!» – обнаглел я, почувствовав тяжесть военного билета в своём кармане. И тогда в ответ капитан уже не стал церемониться: «Отставить разговоры!». «Смирно!». «Кругом, бл…!». «В коридор шагом марш!». «Стоять!». «Кругом!». «Слушай, ты.». Потом был монолог злого солдафона. И тогда я понял. В «Зарницу» шалить и на НВП маршировать – это «цветочки» и глупые фантазии. Вполне реальные «ягодки» для меня – это рисовать армейские стенгазеты. Всегда! А для этого злому капитану сейчас достаточно просто насрать на мой военный билет. И мне потом придётся всегда рисовать стенгазеты. Всем солдатикам в ночной казарме – спать, а мне – охранять тумбочку и рисовать стенгазеты. Всем – идти в столовую жрать, а мне – сосать лапу и рисовать стенгазеты. На политзанятиях всем – клевать носами, а мне – зубрить устав и рисовать стенгазеты. Рисовать стенгазеты и со своим, и со следующим призывами. Рисовать стенгазеты за себя и за того парня, которого хотели, да не призвали, потому что он на хуй не нужен в армии, когда ещё живы такие умники, как я. Рисовать стенгазеты, пока не сдохну в своём «красном уголке», рисуя очередную. Рисовать стенгазеты и даже посмертно, потом, когда военные психиатры что-нибудь наврут моим родным, а они и поверят людям в белых халатах. «Короче, всегда рисовать эти ёбаные стенгазеты, понял, ты, волосатый умник?! Вижу – понял! А теперь – кругом! Шагом марш!» – и капитан устало углубился в свою сигаретную пачку.

Первая часть детского кошмара – когда отстаю, когда одинок, когда своих никого нет до самого горизонта, и в жизни всё пропало – ко мне приходила не единожды. Она, бывает, и сегодня снится мне. Столько лет прошло после «премьеры», а сновидение хоть и редко, но до сих пор страшит меня. Мне уже за 50, но как только в детском сновидении я опять отстаю от своих, мне снова становится страшно. Правда, за столько лет я немного свыкся, что ли, с этим страхом, как с фрагментом из «Собаки Баскервилей», когда ЭТО скачет по болоту, скачет, а затем – как прыгнет, и если в первый раз смотришь «Шерлока Холмса» с артистом Ливановым в главной роли, то в этот момент от страха запросто можно обосраться, и только уже потом, снова и снова наталкиваясь на этот киношедевр в скромном плей-листе молодого российского телевидения, привыкаешь не так бояться этого фрагмента. Свою детскую страшилку свалившегося одиночества я тоже пересматривал уже много раз. И от этого она, страшилка, превратилась в боязнь вполне себе терпимую. Мне всё-таки за 50…

А вот приросшая часть сна, вторая, – где я и чья-то чужая война, где песчаное побережье и где реально убиваю человека, а потом в вонючем подвале из своего же АК-47 убиваюсь сам, с отдачей и с кровищей, – снится всё также фатально, кроваво, больно. Война, следователь, подвал и моя смерть убийственно реальны и страшны… Но случается, что спасительный голос военкоматовского капитана прерывает страшилку. Слова: «Слушай, ты…» звучат обжигающе громко, оглушающее и отрезвляюще, и я тотчас просыпаюсь, как от тычка. Не досмотрев страшный сон, я искренне радуюсь пробуждению, и даже ликую оттого, что всё взаимосвязано, и встреча в военкомате зацепилась за мой детский страх.