В этот момент отец Тося пришел в себя и снял с плеча косу. Мира, тоже выйдя из ступора и сообразив, что он собирается сделать, закричала:

— Дядь Антосий, не надо!!!

Тось, запоздав на мгновение, бросился к отцу, пытаясь удержать его руку.

— Не надо, пап!

Не удержал, конечно. Резкий взмах косы — и котенок развалился надвое. Половинки маленького тощего тельца, теряя кишки, разлетелись довольно далеко друг от друга, но не замерли, а продолжили ползти по направлению к Мире. Передняя половинка с головой, двумя лапами и косым куском бока, и задняя с двумя лапами и хвостом…. Мать Тося истошно закричала, отец выругался, бросил косу и пошел в сарай. Вышел оттуда с лопатой, подошел к котячьим останкам и резко разрубил их на несколько частей, особое внимание уделяя голове. Те, наконец, перестали шевелиться. Отец зло сплюнул и снова выругался.

— Вот Хельфово отродье! Узнаю, кто порчу навел, придушу гада! Давить надо таких уродов!!!

Мира стояла неподвижная и белая, как полотно, не отводя глаз от тошнотворной массы, в которую превратился ее котенок, а Тось…. Тося как будто ударили обухом по голове. Значит, правда все, что он думал вчера про отца. Папа его не любит. Не любит, и не будет любить не только из-за тетки Фелисии, но и потому, что Тось умеет делать это. Когда он узнает, кто заставил котенка бегать, Тосю точно не жить. Он же сам сказал, что давить таких надо. А еще он говорил про какую-то порчу…. По малолетству Тось еще не знал, как называется то, что он сделал с Мириным котом, а до этого делал с мухами и стрекозами, но с точки зрения отца это, по всей видимости, называлось порчей, и было чем-то ужасным. И делалось только уродами и Хельфовым отродьем.

Тось смотрел на отца, будто впервые увидел. Раньше он гордился, что папа такой большой и сильный, но сейчас ему стало по-настоящему страшно. Он представил, как большой и сильный папа берет его мускулистыми руками и начинает давить. А сам Тось такой маленький, кричит и извивается, а папа все давит и давит, пока из него не потечет кровь и не полезут кишки. Как из того жука, на которого наступил дядька Сегорий.

От ужаса Тось начал хватать ртом воздух, как рыба. Еще немного, и он начал бы рассказывать все-все, оправдываться, просить прощения, лишь бы не случилось того, что он представил, но в этот момент отец со злостью отбросил лопату и зло рявкнул:

— Ну чего стоите, пошли!

И направился в дом.

Мама, горестно покачав головой, двинулась следом, Тось, как в тумане, тоже готов был выполнить отцовский приказ, но Мира вдруг покачнулась и молча осела на землю. Мама Тося это заметила, подбежала к ней, подхватила на руки, запричитала:

— Охохонюшки, святая семерка, что ж это делается?! Мирочка, деточка, что с тобой?

Отец тоже подбежал, засуетился, Тося послали за родителями Миры, и про котенка все как-то забыли.

Мира прохворала несколько дней, и все эти дни Тось с ужасом ждал, когда кто-нибудь вспомнит о причине ее болезни. Но все будто сговорились хранить молчание, и история с котенком тихо потонула в Хельфовой речке. Единственным, кто ее вспоминал, был Тось, но он при всем желании не смог бы ее забыть. Раньше ему не приходило в голову, что надо рассказать отцу или матери про игры со стрекозами, но теперь он не выдал бы им свою тайну даже под страхом смерти.

После этого события Тось начал быстро взрослеть. Подозрительно быстро — сказал бы любой, кто дал себе труд мало-мальски внимательно приглядеться к мальчишке. К сожалению, к Тосю в тот момент вообще никто не приглядывался, тем более, внимательно. Как раз на это время пришелся очередной всплеск семейных страстей — Антосий застукал свою жену болтающей через забор с Сегорием, и из этого вышел большой скандал. Смертельно обидевшись на посягнувшего на его честь соседа, Антосий полез в бутылку и начал требовать возвращения клочка земли на дальних полях, якобы захваченный Сегорием незаконно. Дело дошло до старосты, и в скандал включилась вся деревня. Пришлось вызывать жреца Веса-Правдолюбивого, чтобы разобрался, что к чему. Тот приехал, долго выяснял обстоятельства дела и, в конце концов, действительно присудил спорный участок Антосию.

Теперь уже смертельно разобиделся Сегорий. Его отец, когда еще был жив, честно купил этот участок у ныне покойного отца Антосия, а если и заплатил немного меньше, чем тот стоил, значит, так договорились. Зачем теперь тревожить их кости и проявлять неуважение? Жрец уехал, а деревня еще долго обсуждала произошедшее, выясняя тайные мотивы и ища подводные камни в этом деле. До детей ли было с их глупостями?

Неладное могла заметить, пожалуй, только тетка Фелисия, она как раз в то время принялась учить Тося и Миру грамоте, и у нее была возможность понаблюдать за детьми. Но даже если она что-то и заметила, то никому ничего не сказала. Да и кому бы она могла сказать? Дядьке Сегорию? Так она для него всегда была пустым местом. Его матери, бабке Саве? Та сноху ненавидела и вообще никогда не слушала. К тому же тетка Фелисия постоянно болела, иной раз ей становилось настолько худо, что уроки отменялись, и она целыми днями лежала в постели. Кстати, как заметил Тось, знахарку для нее никогда не приглашали, да она ее и не просила.

Он тогда вообще многое стал замечать. И как смотрят друг на друга отец с матерью, и косые взгляды деревенских, и бросаемые окружающими намеки.

Сначала Тось слегка злорадствовал по поводу болезни тетки Фелисии. Ему нравилось представлять, как отец, которого он теперь ненавидел и боялся, будет переживать, когда она умрет. То, что из-за этой смерти будет переживать и Мира, ему как-то не приходило в голову.

Но по-настоящему зла он тетке Фелисии не желал. Как ни старался Тось убедить себя в том, что терпеть ее не может, чувства ненависти к ней у него не было. Она даже нравилась ему, и ее уроки тоже нравились. С ней всегда было интересно. В последнее время тетка Фелисия много читала вслух, рассказывала всякие истории о Создателе и о сотворении мира, о пришествии богов и их деяниях, о дарах Богов своим избранным, о храмах, которые объединяют избранных и помогают им приносить пользу людям. Рассказывала о других странах и о том, как живут там люди и нелюди, какие у них порядки, языки и обычаи.

Пока Тось с Мирой старательно сопя, выводили буквы на кусочках бересты или старых клочках бумаги, слабый голос тетки Фелисии раскрывал перед ними большой настоящий мир, такой, какой он есть за пределами Краишевки. Этого для Тося с Мирой никто больше не делал, и уже за одно это Тось был ей благодарен. А еще за то, что она никогда, никогда не заводила тех длинных, противных разговоров, на которые оказались горазды остальные члены их странного семейства. Тося в последнее время эти разговоры достали хуже горькой редьки.

Например, когда Мира бывала у них в доме, его мать обычно усаживала ее рядом с собой и начинала расспрашивать:

— Ну, Мирочка, как у тебя сегодня дела?

Мира послушно отвечала:

— Хорошо, теть Райта!

— А кто тебя сегодня причесывал, мама или бабушка?

— Бабушка.

— А почему?

— Мама заболела.

— Ох ты, горюшко. Что ж она у тебя все время болеет-то?

— Не знаю, теть Райта.

— А бабушка не болеет?

— Нет, бабушка не болеет. Правда, сегодня жаловалась, что внутрях давит, и на маму ругалась дармоедкой и лежебокой, и что нету ей никакой помощи на старости лет. Но это неправда, теть Райта! Я же ей все время помогаю!

Мать гладила ее по голове и жалостливо вздыхала.

— Бедная твоя бабушка, Мирочка! Такое несчастье на старости лет! А папа твой не болеет?

— Нет, — качала русой головкой Мира, — папа не болеет. Он никогда не болеет.

— Хорошо. А что он сегодня утром делал?

— Не знаю. Во дворе был. Говорил, что надо на дальние поля сходить, посмотреть на озимку, вдруг вызрела.

— Хороший у тебя папа. Хозяйственный. Все в руках горит.

Отец, если он в этот момент находился в доме, недовольно сплевывал и уходил во двор.