– Если бьешь часто, а то и постоянно со всей дури, необдуманно и только ради того, чтобы бить, в конечном счете это входит в лишенную всякого смысла привычку для обеих сторон. Мой отец был уверен, что наказание действенно лишь в одном случае, когда его применяют всего раз, по его прямому назначению и только при правильном подходе. Никакой ярости, гнева и тем более неконтролируемого состояния аффекта, иначе порка превратиться в хаотичное выбивание пыли с бесцельной растратой сил и нервов. Каждый удар тщательно взвешивают, как и выбирают идеальное место для его нанесения. В целом это и будет тем самым единственным, но самым эффектным наказанием, которое не надо будет больше повторять в будущем. Достаточно только произнести в слух "Неси ремень" и данная команда сделает тебя шелковым на подсознательном рефлексе. Всего один раз, но зато на всю жизнь… как сорвать одним резким рывком сросшийся с кожей лейкопластырь.
Ты даже заранее не предупредил, что уже давно рассчитал и наметил свой первый удар практически во время своего монолога, а я так и не успела понять, стоит ли мне ждать и готовиться к чему-то более ужасному, что мне уже пришлось пережить – к куда более смертельной и мгновенно убивающей боли, чем меня уже кромсало твоими словами и шокирующими откровениями.
Никакого свиста, рассекающего воздух, никакой остановки времени, но скольжение твоей тени по моей спине я успела уловить до того, как поняла, что это было…
Непредвиденный момент истины? Ты расписывал во всех деталях и тонкостях технику физического наказания от Дэниэла Мэндэлла-старшего, а перед моими глазами всплывали абсолютно иные картинки включившегося самого по себе воображения.
Залитая солнечным светом огромная комната… маленький мальчик, смиренно стоящий на трясущихся коленках у кровати или дивана – то и дело сжимается в ожидании очередного болезненного для тела и детской психики удара – и стоящий над ним высокий, раз в десять больше собственного сына, его совершенно спокойный отец. И конечно зажатый в кулаке этого человека ремень… в точь-точь, как у тебя сейчас за моей спиной…
Ты собирался использовать чужой метод на мне, как когда-то применял его по пьяни с незнакомыми тебе людьми. Только сейчас всё было иначе.
Намеренно или вернее неосознанно, ты вытащил на свет одну из самых глубоких травм своего детства. Я даже не успела это осознать, скорее подсознательно почувствовала, словно случайно прикоснулась к ментальному потоку твоих воспоминаний, отложившихся в твоей памяти саднящим клеймом прошлого.
Ты же никогда не рассказывал о себе настолько личного и уж тем более не подпускал так близко, чтобы я могла увидеть и ощутить в тебе что-то большее, чем уже было между нами – приблизиться буквально впритык до полного слияния и окончательного растворения. Те самые ничтожные шаги навстречу другу к другу, которые мы так и не сделали десять лет назад, когда могли и имели для этого все возможности!
Может шок от только что и едва осознанного перекрыл большую часть физической боли? Да и пережитое до этого ещё не ослабило действия своих анестезирующих инъекций в нервных окончаниях ничем не защищенного от тебя тела и сознания.
Не буду врать, это было нереально больно, хоть и вскрывало обнаженную кожу стягивающими ожогами не сразу и не в момент нанесения самого удара. Но сравнивать эту боль с тем, чем ты когда-то бил меня куда сильнее и намного эффективнее, было просто смешно. И да, в какой-то момент самые первые и буквально вспарывающие захлёсты по слишком чувствительной коже ягодиц (с последующим глубинным жжением в сокращающиеся мышцы и кости), казалось, увеличивали нанесенные тобою до этого психические раны до нестерпимых масштабов. Они словно переплетались в один неразрывный жгут оголенных нервов и начинали резать изнутри и снаружи до реальных ожогов.
Слезы заливали лицо, крики или хриплое подобие скуления разрывали легкие и трахею, а я с трудом понимала, из-за чего вообще рыдаю, задыхаюсь и почему так боюсь следующего удара. Ведь ничего ужасного в происходящем я не чувствовала и не видела, хотя и должна была.
Больно? Да! Несправедливо? Да! Но не настолько, чтобы шокировать меня до истеричного срыва. Желания устроить показательные выступления с воплями, умоляющими завываниями и конвульсиями об пол совершенно не возникало. Ты ведь и бил меня далеко не из чистой прихоти и каких-то там своих особых садистских пристрастий. В том-то и дело, ты наказывал меня, а не проводил очередную тематическую сессию. И данное наказание не должно было принести удовлетворения никому из нас. Поэтому оно так и называлось, поэтому ты его и выбрал из сотни иных возможных вариантов. То, что воспринималось и было болезненным в первую очередь для тебя, и из чего я должна была вынести свой последующий урок. То, что, в конечном счете и раскрыло во мне совершенно новое и абсолютно неожиданное ощущение происходящего.
Один… три… десять?.. Нет, я даже не старалась считать, мой мозг отключил данную функцию ещё в самом начале. Острая боль превратилась в сплошной пульсирующий ожог, покрывший мои ягодицы живой, зудящей резью чего-то инородного. И она обжигала то ли жаром, то ли сухим льдом сотни тысяч онемевших клеток кожи, лопающихся в ней сосудов и рецепторов. Чем сильнее или глубже ты бил меня, тем холоднее и горячее резало по предыдущим ранам её вспарывающими "царапинами", разливаясь по телу и стреляя в голову оглушающей шрапнелью полуобморочного затмения. И ты не оставил ни одного нетронутого участка ни на одной ягодице, не попав дважды по одному месту с одинаковой силой тщательно взвешенного удара.
Короткие интервалы, долгие перерывы, неожиданные захлесты с самыми болезненными "порезами"… Толчок в одну сторону, в другую, дрожащий пол и стены подо мной и вокруг меня. Мертвая тишина, которую пыталась заглушить моё нестабильное дыхание, шипение кровяного давления и гулкие толчки сердца о клетку ожившего безумия…
Меня то резко отпускало, то снова затягивало в закручивающуюся спираль удушающего холода, угрожая остановить или разорвать сердце в агонизирующие клочья в свой следующий фатальный прилив. А возможно меня просто контузило. Потому что в какой-то момент она стала мной, задавив окончательно то, что еще совсем недавно убивало меня изнутри. Одна сплошная физическая боль и не только в ягодицах – в перенапряженных мускулах, в костях и в позвоночнике. И ты продолжал полосовать меня ею методично, чётко, без перерывов на пятиминутный "перекур". Хотя времени на тот момент для меня уже не существовало, как возможно и для тебя. Может прошло всего-то не больше минуты или двух, зато мне казалось, что мой пульс отмерил не меньше часа и на мне не осталось ни дюйма живого места, даже там, где ты вообще ко мне не прикасался.
Не знаю, считал ли ты сам или просто ждал, когда у самого заболит рука и твой внутренний зверь наконец-то вдоволь пресытиться твоим безумием и моей болью. Но то, что ты и слова не произнес за всё это время, наверное, сказало куда больше, всех твоих красноречивых монологов вместе взятых. Ты впервые молчал и впервые я понимала, почему. Как бы банально это не звучало, но ты просто не мог. Тебе было тяжело…
Тяжело делать то, чего так боялся когда-то совершить со мной, а в последствии и со своим сыном. Переступить черту, которая отделала тебя в твоих представлениях от человека и тупого животного, делала тебя не похожим на твоего отца и того, кем ты становился в минуты алкогольного опьянения. Ты ломал сейчас не меня и наказывал далеко не моё тело, потому что в конечном счёте именно эта боль и освободила меня, позволив увидеть разницу между мной вчерашней и сегодняшней, между тем, кем ты был всегда и кем боялся стать.
Десять, двадцать… тридцать? Я не знаю, как долго это длилось и сколько я простояла на коленях в столь унизительно-развратной позе под ударами твоего ремня. Но последнее, что мелькнуло в моем сознании, срывающимся в красный мрак твоей бездны, – не менее сумасшедшая мысль почти детской радости. Я выдержала! Я сумела! Впервые меня не убило на смерть и не разорвало на атомы необратимого опустошения!..
