«Вдова» была традицией: женщины готовили на кухне, обсуждая свои женские темы под бокал шампанского, мужчины «доделывали дела». Дела, которые нужно срочно доделать, конечно же, придумывала Елена Алексеевна, и среди них был обязательный вынос мусора. На мой взгляд, это очень символично: входить в новый год, избавившись от старого хлама. И поэтому всю неделю Елена Алексеевна старательно сортировала по пакетам одежду, которую нужно было отнести к церкви; действительно старые, но неплохо сохранившиеся вещи вроде бра ещё советского производства и отслуживших сотовых (их отправляли какому-то Кузьмичу, собиравшему у себя в гараже музей); и, как она выражалась, истинный хлам, по которому «плачет помойка». Собственно, на помойку мужчины и ушли.
– Угощайтесь, девочки, – свекровь принесла тарелку с фруктами и сыром, и, поскольку места на столе уже не было, водрузила её поверх конфетницы.
Я опасалась, что разговор зайдёт на тему детей, и не зря. Наташа, со свойственной ей простотой, спросила, когда же мы собираемся «обзавестись потомством». Но Елена Алексеевна тут же попросила её принести из кладовки какую-то банку. Наташа посмотрела, как мне показалось, со злостью, но подчинилась, ничего не сказав.
– Ах, не найдёт, – всплеснула руками Елена Алексеевна, – там на стульчик нужно становиться, не увидит, – и она выбежала вслед за Наташей.
Так тема наших с Димой детей была исчерпана и больше не поднималась, и мои болевые точки больше никто не трогал. Наташины же дети то танцевали под новогодние песенки, то шумно декламировали стихи, выпрашивая у деда «мадалинку», то надевали маски и бегали вокруг ёлки. Я налегала на «вдову» и всё было очень даже неплохо.
Под бой курантов я буквально молилась: хочу ребенка, я хочу ребенка, я хочу забеременеть от Димы, ребенок от Димы, мы с мужем хотим ребенка. Не то, чтобы я очень верила в магическое исполнение желаний, но Новый год ведь такое время, понимаете… А вдруг? А вдруг для этой долгожданной беременности мне не хватает такой малости: загадать желание под бой Курантов? Если бы кто-нибудь сказал мне, что я чересчур вовлечена в процесс зачатия, и этот процесс меня поглотил, я бы, наверное, его покусала.
После криков и гимна, в таинственном мерцании свечей, под звон хрусталя и запах мандаринов, на секунду мне показалось, что у нас обязательно все получится. Я быстро опьянела от шампанского, мне не хотелось закусывать, чтобы не лишиться этой прекрасной, волшебной уверенности в том, что все будет хорошо. Так соблазнительно бы было остаться в этом состоянии навсегда! Хотелось улыбаться, хотелось жить, я верила, что все действительно будет хорошо.
Я практически ничего не ела: не хотелось. Традиционный «Оливье» прошёл мимо меня. Я соблазнилась только на тарталетки с икрой и какой-то хитрый козий сыр. Елена Алексеевна, положила мне салат с креветками, и он великолепно сочетался с шампанским и моим настроением. Правда, глядя на креветку, я на секунду вспомнила рокового лангуста.
В начале второго пришел черед обмениваться подарками. С загадочной улыбкой Дима протянул мне коробочку. На бархатной подушечке возлежали две великолепные сережки, искрившиеся как морозное небо, полное звезд.
– Какая прелесть, – только и могла выдохнуть я…
– Платина, пятьдесят четыре бриллианта, 0,19 карата, – с гордостью пояснил Дима.
Только хорошее воспитание не позволило мне немедленно присвистнуть. Мама дорогая, это же тысяч сто стоит… Бешеные деньги! Я украдкой смотрела на остальных: свекровь улыбалась, как улыбается мать, когда пятилетний ребенок расхваливает ей свою игрушку, в Наташиных глазах было легкое удивление, а Олег, мне кажется, вообще ничего не заметил. Я искала хоть в чьих-то глазах зависть, но зависти не было. Кажется, они были рады за меня, рады за нас. Они считали это баловством, но не мотовством. Никто не осуждал Диму за шикарный подарок. Я была растрогана до глубины души.
И только в голове у меня звучал голос Владислава Аркадьевича: «Ксюша, а вы уверены, что заслужили это? Не считаете ли вы, что должны расплачиваться таким образом за своё счастье?»…
* * *
Второго января мы вылетели в Эйлат. Дима решил, что нам не помешает неделю отдохнуть, а потом уже лететь в Тель-Авив, чтобы десятого числа быть в клинике у профессора. Я никогда не была в Израиле, и потому очень удивилась, когда в аэропорту специальный человек отвёл нас двоих в сторону и стал задавать вопросы.
Вопросы были обычные: «вы муж и жена?», «когда вы поженились?», «летите в первый раз?», «для чего летите в Израиль?». Необычными были только его глаза – цепкие, острые, проникающие куда-то внутрь, как медицинский инструмент. От этих глаз и этих вопросов у меня почему-то вспотели ладони, а по спине пробежал холодок. Когда нас наконец отпустили, я обернулась к Диме.
– А на обратной дороге будут ещё чемоданы шманать, так что готовься.
Я ухмыльнулась: поддержал так поддержал.
Отель у нас был шикарный. Начиная от безупречной чистоты в номере и доброжелательнейшего персонала; начиная от завтрака, на котором ежедневно было шесть разных сортов оливок и четыре вида сыра, и заканчивая волшебным спа-комплексом. Мы буквально не вылезали из крытого бассейна с морской водой, а по вечерам угощались потрясающим гранатовым вином и креветками. Дима сказал, это особенность Эйлата: тут готовят и подают морепродукты, которые считаются некошерными, и поэтому сами израильтяне их не едят.
Отдых мне омрачило только одно очень маленькое, но всё же неприятное происшествие. В нашем отеле был бассейн с водой Мёртвого моря. Бассейн был небольшой, не для того, чтобы поплавать, скорее, посидеть. Рядом с ним был ещё один, «обычный» бассейн с подогретой морской водой. Дима шутил, что это из сказки: мертвая и живая вода.
И вот как-то раз, когда я брила в ванной ноги, меня угораздило порезаться. Я не представляю, как это возможно сделать женским станком, но я умудрилась. И когда я, совершенно не подумав, залезла потом в бассейн с мёртвой водой, у меня глаза полезли на лоб – жгло так, что это было невозможно терпеть. Боль была просто невыносимой!
Где-то в глубине души мне казалось, что самое присутствие на святой земле, уже будет целебным и, если я и не забеременею сразу, то я хотя бы избавлюсь от этой ужасной неопределённости, словно ржавчина, разъедавшей мне душу. Я верила, что смогу успокоиться, набраться сил, чтобы смиренно ждать, когда же, наконец,смогу показать Диме эти две заветные полоски. Пожалуй, так и есть – в глубине души я ждала, что тут, в отпуске, забеременею.
В Израиле, я была в первый раз. Сначала меня удивили подсвечники: везде я встречала изображение канделябра на семь свечей, и не могла понять, зачем это. Потом Дима объяснил мне, что это менора – второй по значимости после звезды Давида символ иудаизма, напоминающий евреям о разрушенном Храме. Как я поняла позже, всё в жизни еврея должно напоминать ему о разрушенном Храме.
Позже, уже из Тель-Авива, мы поехали на экскурсию в Иерусалим. Мы стояли перед Стеной Плача, а наш гид – брутальный мужчина с бородой и волосатыми руками, рассказывал нам о Храме. В этом было что-то ирреальное: январь, жаркое солнце, широкополая шляпа, чтобы не сгореть, шелковое платье. Гид прятался от солнца под детским ярко-розовым зонтиком, позаимствованным у дочери, и нисколько не стеснялся этого, хоть и выглядел со стороны несколько странно.
Интересно, что эта трагедия стала своего рода традицией: весь народ теперь вечно живёт в сожалениях, оплакивая свою потерю. Удивительно, но, кажется, даже из страданий они умеют извлечь пользу: если тебе достался лимон – сделай из него лимонад. Эта печать страдания, замумифицированная в таких известных символах, как Стена Плача, например, мне показалось, придавала всей их культуре особый шарм… Хотя, казалось бы, вполне хватило того, что это богоизбранный народ.
А ещё в этом горе была и некая практичность. Гид говорил, евреи выражают свою скорбь по Храму в незавершенности: например, красивая девушка, наряжаясь, сознательно не надевает серьги или оставляет без украшения шею, или, готовя суп, его специально не солят. Мне показалось, что это очень даже удобно. Например, если я на работе готовясь к презентации забуду рассчитать какой-то параметр, я могу просто сказать Сан Санычу: знаете, я грущу о том, что не могу забеременеть, поэтому я не буду доделывать свою работу до конца.
