Глядя на неё, я бы не подумала, что эта женщина – ценитель устриц, что она разбирается в винах, любит морепродукты, икру и прочие вещи, добавляющие образу аристократичности. Может, она и не разбиралась. Может, она и в самом деле любила изысканную еду потому, что та добавляла ей изысканности.

И ещё аллергия. Аллергия словно компенсировала недостаток утончённости и подчеркивала избирательность вкуса. Татьяна Анатольевна не выносила цветения одуванчиков, липы и сирени, называла их «колхозными» цветами. По этой причине она очень придирчиво относилась к мёду и к чаю, потому что подозревала, что в чай добавляют сушеные корни одуванчиков, и всячески подчёркивала, что она пьёт только дорогой чай и ест только гречишный мёд. С морепродуктами тоже было не так, чтобы всё просто, морепродукты должны были быть непременно свежими и почему-то только дикими: устриц, выведенных на фермах, Татьяна Анатольевна презирала. Потому для всех нас совершеннейшей неожиданностью стал анафилактический шок на лангуста, от которого она умерла.

Все произошло практически мгновенно. Гости требовали, чтобы родители сказали тост, и первым говорил свёкор, потом мой папа, а потом гости стали требовать, чтобы тост произнесла свекровь. Она встала, вытирая салфеткой губы, глаза у неё уже тогда были будто заплаканные, красные, но все думали, что это от избытка чувств. Она подняла бокал, но ничего не сказала, вдруг побледнела, закачалась и начала ловить ртом воздух, как рыба, выброшенная из воды. Бокал упал на стол и звякнул о тарелку, но не разбился, а покатился по столу, обливая скатерть розовым шампанским. Почему-то лучше всего мне запомнилось это розовое расползающееся пятно на белой скатерти. А Татьяна Анатольевна схватилась рукой за шею и осела, её подхватили, усадили на стул, а глаза у неё уже закатились. Мне запомнилась только эта внезапная бледность: обычно всегда немного красноватое лицо её вдруг осталось без единой кровинки, и это было по-настоящему аристократично.

Мне, да пожалуй, и остальным, показалось, что она просто упала в обморок. Но, когда свёкор уже минут пять лупил её по щекам, а она всё никак не приходила в себя, я почувствовала, что что-то идёт не так. В толпе кто-то крикнул: вызывайте скорую! Я помню, как в голове мелькнула мысль: зачем скорая? Татьяна Анатольевна сейчас откроет глаза и встанет. Что за глупая паника? Но она всё никак не открывала и не вставала.

Среди гостей был врач, и он сразу послал кого-то за аптечкой, но ничего не смог сделать без шприца и ампулы. Я помню, как он кричал, что нужен адреналин. Кто-то принёс аптечку первой помощи из машины, кто-то принёс аптечку, оказавшуюся в ресторане, но в обеих лежали только бинты, пластырь, зеленка и анальгин. Не было даже ни одного шприца, даже инсулинового, не говоря уже об ампуле адреналина или преднизолона, которые могли бы спасти ей жизнь. Я запомнила эти названия, потому что на моих глазах за какие-то минуты умерла полная сил женщина, которая должна была стать моей свекровью. Возможно, если бы эта чёртова ампула там оказалась, моя жизнь сложилась бы по-другому.

Я была в ужасе, потому что впервые в жизни столкнулась с чем-то, чего не должно было случиться. И самое ужасное – от меня ничего не зависело. Моя будущая свекровь, какой бы стервой она ни была, не должна была, просто не имела права умереть. Это было что-то немыслимое, такое, от чего реальность с каким-то треском рвалась, будто тесное платье, расходящееся по швам. У меня в ушах звенело от этого треска, я ничего не соображала, а потом услышала отчаянье в голосе Глеба: где эта чёртова скорая? И тут я всё поняла. Поняла, что больше не будет тостов. Что мы не будем резать торт. Что не будет танца молодоженов, который мы репетировали три недели. Даже горячего не будет. Я не брошу букет, а Глеб не бросит мою подвязку. И я зарыдала.

В тот момент я ещё не верила, что Татьяны Анатольевны может не стать. Я просто понимала, что нам придётся вызвать скорую, и поехать в больницу. А Татьяна Анатольевна, естественно, очнётся ещё до приезда врачей, ну, или на худой конец, очнётся в машине. И когда мы, придерживая её под локоток, доведём до больницы, отмахнётся – «ах, я сама!», и выяснится, что она просто переволновалась и, наверное, ничего не ела с раннего утра, и забыла принять свои таблетки. И мы будем вспоминать потом об этом как о смешном семейном курьёзе.

Она не могла умереть, просто не могла. Тем более, посреди банкета в день моей свадьбы. Это должна была быть идеальная свадьба: с голубями, с дорогим тамадой и с огромным белым тортом. Мы с мамой два месяца выбирали платье, Глеб трижды переписывал список гостей, а ресторан выбрала Татьяна Анатольевна лично, и меню она составляла сама, не допустив до этого священнодействия никого из нас. И этих грёбаных лангустов с розовым шампанским она тоже заказывала сама.

Даже когда мне сказали, что она может умереть, я не поверила. Моей первой реакцией было «нет». Просто нет и всё. Это невозможно, такого просто не могло случиться. Так не бывает в реальной жизни. Умирают какие-то другие люди где-то там, может быть, в другой стране, в другом городе, на другой улице, а, может, герои книжек, только не Татьяна Анатольевна, которая в хвост и в гриву гоняла меня с этими бесконечными эссе. Не Татьяна Анатольевна, у которой мне было совсем не стыдно получить «четвёрку». Не Татьяна Анатольевна, которая критиковала меня за слишком скромный французский маникюр, но растрогалась при виде белого платья. Только не моя свекровь, которая в итоге смягчилась и сказала, что хочет внучку. Не внука, а именно внучку. «Ты уж постарайся» – и она подмигнула. Я даже не поверила в первый момент.

Да она даже не болела ни разу за всё то время, что я её знала!

Скорая приехала через двадцать минут. Татьяну Анатольевну, белую, как мел, быстро отнесли на носилках, и я представляла, как ей в машине прикладывают к груди эти штуки, похожие на утюги, и кто-то нервно командует «разряд». Глеб и Андрей Вячеславович сели в машину вместе с врачами, а я, в своём безумно красивом и безумно неудобном платье, вместе с папой поехала за скорой в машине того самого врача (он оказался непьющим и сам сел за руль). Мама осталась решать организационные вопросы: кто-то же должен был остаться.

Пока мы ехали, до меня начало доходить, что всё очень серьёзно.

– Она что, может умереть? – ахнула я. Доктор покосился в зеркало заднего вида как-то неодобрительно и долго не отвечал.

– Да, может, и вероятность весьма высока.

Его тон мне не понравился.

– Но этого не может быть, – одними губами прошептала я.

– Но я надеюсь, что всё обойдётся, потому что родственников в таких случаях в машину не берут.

Я тогда не поняла, в каких случаях и почему не берут, но расспрашивать не стала. Последнюю фразу он произнёс с надеждой в голосе, и я ухватилась за эту надежду, пытаясь убедить себя, что всё обойдётся, обязательно обойдётся. Этого не может быть, это просто дурной сон, думала я, но ничего не обошлось.

В больнице я увидела плачущего свёкра и белого, словно лист бумаги, Глеба. Он подошёл ко мне, дрожащими и почему-то холодными руками взял мои ладони в свои, успел прошептать только «Ксюша» и зарыдал. И я всё поняла.

Поначалу я подумала, что это, мягко говоря, дурной знак – начинать супружескую жизнь с похорон свекрови. Но потом, когда вся моя сказка разбилась, как хрустальная туфелька, я поняла, что это было самое настоящее проклятие. Если бы я прочитала такой прехедер, в тот момент, когда Глеб впервые позвал меня в кафе, то, наверное, развернулась бы и молча ушла.

Нам было тогда всего по двадцать три, мы только что окончили магистратуру, мы считали себя очень взрослыми и сильными, и были уверены, что уже фактически победили, а оказалось, что жизнь еще даже не началась. Никто не был готов к тому, что свадьба превратится в поминки. Мы строили планы на будущее, и не допускали и мысли, что что-то может пойти не так. Тем более, что что-то плохое может случиться непосредственно с нами.