Про парней – ровесников Маши – Ирина Юрьевна в целом думала как о тех, кто при встрече с Машей будет хотеть от неё самого низменного в связи с её редкостной наружностью. И поэтому вообще надо бы повременить с тем, чтобы кого-то для неё находить. Может, до совершеннолетия Маши или до её двадцати с чем-то лет. До того, как поступит куда-нибудь, естественно, на заочное отделение или дистанционно. Пока что, при надобности выходить с Машей к врачу или просто на прогулку, Ирина Юрьевна одевала её в большие просторные свитера, скрывавшие фигуру, и другими способами старалась уменьшить броскость её внешности.

Тем временем, в соседней квартире, с Никитой происходило что-то не то. Уже который день, с того самого визита. Оба его родителя это заметили, но спросить не решались. У матери отдалённые догадки уже возникли, но она о них молчала, ждала, что рано или поздно Никита выскажется сам, и так будет лучше. Парень стал меньше есть и спать, телевизором и соцсетями не интересовался вообще, голос его стал тише. Он будто больше стал похож на соседку Машу, как бы чуть заразился аутизмом, хотя эта болезнь не заразная. То же заметили и в школе. Но объяснить Никита этого не мог не только учителям, не только родителям и друзьям, но даже самому себе. Происходящее с ним никак не находило словесного выражения. Да, это образ соседской девушки так его оглушил, заслонил всё вокруг. Но как это произошло? Даже любовью в обычном, распространённом, весёлом смысле, той любовью, которая легко рифмуется с какой-то «морковью», это не назовёшь. Может, и любовь, но другая, иной природы, особенно возвышенная и оттого устаревшего типа? Каким бы странным не было состояние Никиты, он не хотел, чтобы оно проходило, он боялся его потерять, испытывал потребность его понять. В нём таился исток какой-то поистине новой жизни и вселенской гармонии.

Раньше Никита не знал, что психически больная девушка может быть такой очаровательной, и что такая красавица может быть такой больной, лишённой дара речи и отгороженной от общества. Не знал, что есть такое явление, как больная красота. Дело заключалось не в красоте самой по себе, и не в болезни самой по себе, а в их сочетании, которое пронзило существо Никиты. Это образ самой жизни – больной, неправильной, но всё же прекрасной, которую Никита любил и которую хотел исправлять. Понятия «жизнь общества» и «судьба человечества» перестали быть абстрактными – они воплотились в Маше, в её больной красоте. И ничего Никита не изменит в жизни общества, пока не изменит чего-то в Маше. Пока не войдёт в её жизнь, в жизни общества, да и в своей собственной будет никчёмен.

В своём оглушенном состоянии, Никита в школе стоял у окна. Его главный в последнее время собеседник, от которого он перенимал идеи, Костя, никак не мог этого не заметить.

– Слышь, Никитос! Чего с тобой вообще, чего ты такой контуженый-то?

– Да так, Кость… Пока не могу сказать, потому что сам не знаю, – Никита повернулся к нему, чуть выпучив глаза.

– На тебя так кто-то подействовал?

– Да! Ещё как! – неожиданно для самого себя воскликнул Никита, и пришлось договаривать. – Соседка.

– О-оу! Дак это ты…

– Нет, не влюбился, я потом скажу. Я помню, Костян, о чём мы с тобой говорили, я не отхожу от наших идей анархизма и мирового гражданства, но… Давай договоримся, мы остаёмся друзьями, но я всё скажу потом, по той простой причине, что сам пока ничего не пойму! Идёт?

– Ну о’кей! Хотя заинтригован я, конечно, сверх меры.

И ждал, и верил Никита, что когда-нибудь снова будет приглашён к Маше. Верил, несмотря на подозрительное отношение её мамы.

Ирину Юрьевну же настораживало в парне ещё и его сходство кое с кем. Значительную роль в болезни Маши сыграло то, что она в три с половиной года лишилась отца – его зарезали в пьяной драке. После этого девочка, бойко лопотавшая уже в полтора года, стала говорить всё меньше, пока вовсе не перестала… Так вот, этот её покойный отец так же, как и этот Никита, обладал каким-то неистовством, что-то всем втолковывал, метался. Сначала Ирине Юрьевне нравилась в будущем муже эта энергичность, она принимала её за полноту выражения чувств и ответственность. Но потом уже мужа стало заносить в сомнительные компании, которые он будто перевоспитывать пытался. И угодил он в одну компанию, подчинявшуюся зелёному змию… В итоге Ирина Юрьевна овдовела в двадцать пять лет и стала в одиночестве растить аутичную дочь. Маша уже не помнила отца, да и напоминать ей было, возможно, опасно.

Тот мир, в котором в основном жила Маша, походил на реальность в самом хорошем. В нём похожие города, деревни, природа, но только не люди. Там все знают Машу, и она знает всех. Там все рассказывают захватывающие истории, а Маша удивляла всех своими неожиданно открывающимися способностями. Словом, там жить радостно. А печально одно: что там – это не здесь.

Все чувства у всех надолго застыли. У Никиты оставалась всё такое же смиренное, не свойственное его натуре, ожидание нового приглашения, у его родителей и сестры – скрытое удивление его перемене со смутными догадками. С этими застывшими чувствами все прожили ещё полгода с лишним. Что до Маши – в ней просто ничего и не менялось после того единственного Никитиного посещения.

Но особенный день всё-таки наступил. Что особенного могло произойти в жизни Маши? В реальной жизни – практически ничего, она мало жила этой жизнью. Наступила просто абстрактная отметка лет – день рождения.

Её мама думала: как бы всё-таки сделать так, чтобы день этот не означал просто абстрактного отрезка времени? Кого бы пригласить? Родственников? Да ладно, это пока ещё не совершеннолетие, семнадцать лет, год можно подождать. Да и деловые они все – поздравят Машу по телефону, и будет с них. Поднесёт Ирина Юрьевна трубку дочери, и прозвучат самые дежурные пожелания, которые всё равно не сбудутся. Думая об этом, Ирина Юрьевна как мать издала тяжёлый вздох и слегка прослезилась. Хоть что-нибудь сделать бы, чтобы Маше этот день запомнился, и не такой враждебной показалась вдруг реальность!

«Соседей, что ли, пригласить? Вот эти Марковы, вроде, семья достойная в целом. Только опять Никитка этот настораживает. А может, и он окажется ничего, может я на него зря взъелась?», – в этот момент Ирина Юрьевна даже удивилась самой себе. Но, в конце концов, всё это – и настороженность, и её отмена – ради дочери, любимой до умопомрачения. Именно с ней Ирина Юрьевна и решила в конечном итоге посоветоваться. Мама являлась единственным на свете человеком, который мог беседовать с Машей, не слыша её слов.

– Машуль! А ты помнишь, что скоро у тебя день рождения?

Девушка сквозь вздох спокойно промычала, что означало: «Да, но что с того?»

– Хочешь, приглашу кого-нибудь чай с нами попить?

Тянущееся вопросительное мычание: «А кого именно?»

– Ну, Марковых…

Двухтактное вопросительное мычание – желание уточнить дальше.

– А чтобы мальчик их пришёл – Никита, хочешь?

Короткий и звонкий возглас – однозначное «да».

– Он тебе запомнился?

Двухтактный звук: сначала задумчиво, затем – слабое утверждение. В целом это значило: «Чуть-чуть запомнился».

– А то может лучше бабу Зину?

Последовало такое долгое недовольное мычание, которое бы понял любой непосвящённый.

Таким образом, решение было принято.

В дверь квартиры Марковых позвонили.

– Здравствуй, Свет! Я хотела сказать, что… – прозвучал вздох, – у Машеньки моей день рождения завтра.

– Чудесно!

– Предлагаю всем вам вечером, часов в семь, посидеть у нас, чай попить со сладостями. А то скучновато нам…

– Ой, благодарю, Ир, очень я тронута. Я-то приду обязательно. Только вот Саша не сможет – он рейс взял далёкий. У Алёны возраст сложный начался, много своих заморочек, не знаю. А Никита… скорее всего придёт!

– Ну хорошо, дай-то Бог! Договорились, значит! В семь!