– Вроде бы, нет. Не должны. – и это было единственным, что я смог выдавить из себя. И уткнулся в тарелку, чтобы занять себя хоть каким-то процессом. Мол, я занят.
Но на самом-то деле, хочешь – не хочешь, а вопросы, как выясняется, остались. И теперь уже не только у меня. Были всегда где-то рядом. Прятались в дальних ящичках, а вот теперь эти ящики открыли, и вопросы опять оказались у всех на виду.
И кто сейчас скажет, в какой момент завязалась та цепочка тех событий, которая привела к гибели одноклассников и можно ли было её разорвать? А если да, то почему мы не смогли?
Я опять взял в руки фотографию. Эх, о чем же я думал в тот момент? Чего хотел каждый из нас? К чему стремились мы и чего хотели достичь?
Вопросов было много – и толком нет ни одного ответа.
ИВАН
Помню, что после школы было трудно, как бы это сказать, зацепиться за жизнь, начать свою историю. Всё выходило как-то криво и по-дурацки. Подал документы в один институт, на экзамены не пришел. Уехал в Питер. Пытался что-то найти там, но ничего толком не выходило.
А взрослая жизнь началась, пожалуй, в армии. Семья-то у нас интеллигентная. Мама – учитель, отец – врач. По субботам – музей, по воскресеньям – филармония. И вот я весь такой культурный попадаю в часть, в казарму. Так там у меня в первый же день от матов уши чуть не оплавились. Все кругом орут ужасно, да еще и мат на мате. А они, как выяснилось, просто так разговаривают.
Первые месяцы, прямо скажем, было неважно. Но, помню, стоял я как-то на тумбочке, а мимо меня проходит дембель. Хороший парень, немного навеселе. Из самоволки, кажется, вернулся. Посмотрел он на меня грустно, на весь мой унылый вид, а потом и говорит:
– Ты только не умирай.
– Не буду, – пообещал я, вопреки всему, что было вокруг, да и внутри меня.
В общем, мозги как-то быстро встали на место. В экстремальных условиях у человека это получается быстро. А у нас вся рота новобранцев были водителями. С какой они любовью колеса бензином натирали, чтобы те блестели, а им самих посадили на хороший движок. Все мечтали завалиться в кабину, и для них это было высшее счастье. Но я среди них был белой вороной. У меня даже прав не было.
Но как-то раз у меня спросили, могу ли я пленку в бачок для проявки намотать, и вообще, соображаю ли я в фотографии. Так я им её так идеально намотал, как никогда в жизни этого не делал. И потом всю службу в фотолаборатории провел. И все меня уважали, даже дембеля. Им же фотографии тоже нужны.
Кстати, самым трудным в армии оказались даже не эти пресловутые «тяготы и лишения». Они-то как раз – самое легкое. А вот человеческая гадость – это да. Она везде самое противное, не только в армии. Особенно когда все сжаты в одной казарме и материальных благ в обрез. Вот и пробуют люди друг друга на зуб. И так – везде. В любом офисе, примерно, то же самое…
Как-то раз подошел ко мне один дембель. Говорит, смогу ли статью в боевой листок написать, что его несправедливо командиры притесняют. А он залётчик ещё тот был. Ему на дембель пора, а за все его выкрутасы отцы-командиры пообещали, что он выйдет из части 31 декабря в 23.50. Он – ко мне, мол, напиши статью, что так нельзя с людьми. Ну, я чего-то попробовал. Отдал ему, он прочитал, сказал – то, что надо. Даже не помню, опубликовали её или нет, но парня уволили нормально, не под Новый год. А меня сделали редактором боевого листка. И, в общем, я так скажу: чтобы заслужить уважение в мужском коллективе, совсем не обязательно быть сильным. Главное – умным.
Да и с матом я потом разобрался. Уже когда в институте учился. Был у нас один профессор лет восьмидесяти. Мужик с изысканными манерами, всегда в белоснежной рубашке, с запонками и платком в нагрудном кармане. В Великой Отечественной разведчиком был, а у нас этику читал. Так вот на вопрос, зачем же нужен мат, он нам сказал, что это лексика «последней черты». Когда нужно сделать то, на что никаких сил человеческих нет. Например, подняться из окопа в атаку под шквальным огнем. И так страшно в этот момент, что ничего, кроме мата, не поможет. Это он, фронтовик, сказал – он-то знает.
Так что, когда сейчас на улицах матерятся, я сразу морщусь. Какой-то детский лепет. Кстати, если б мне довелось ещё раз последний школьный звонок услышать, вот тут бы я точно сильно выругался. Ведь это почти что подняться из окопа. Ну, или, примерно, так.
ЦВЕТ ОСЕНИ
Перед десятым классом мне пришлось перейти в новую школу. Так вышло. Отец ушел в рейс куда-то в свою Арктику чуть ли не на год. Мать переехала к родителям, потому что надо было им помогать. А мне, с учетом прописки, пришлось сменить школу. Тогда с этим было строго.
Так я и попал в чужой класс. Как оказалось, спортивный.
Мои одноклассниками стали пловцы, которые чуть ли не с пяти лет тренировались по два раза в день. Плелись к шести часам утра в бассейн, рассекали там свои стометровки. А вечером, после уроков, всё повторялось еще раз. Не знаю, почему меня запихнули к спортсменам: ни в чем подобном я никогда себя не проявлял. Наверное, просто в параллели не было других свободным мест.
Для меня это, конечно, был не самый хороший вариант: оказаться новичком в чужой для себя среде всегда непросто, а тут уж она была совсем чужая – кругом сплошь атлеты разных разрядов. Но выбирать не приходилось. Да тогда я об этом и не думал.
Зато хорошо помню непривычно теплую осень того года. С яркими красками пунцовых рябиновых аллей и желтых березовых палисадников. Откуда они только взялись? Никогда не замечал их раньше. У нас в городе парков и скверов-то – всего ничего, да и сами осенние цвета – желтые, оранжевые, красные – в наших краях живут от силы неделю, не больше. Разольются на несколько дней, а потом быстро увянут под дождями со снегом и северными ветрами. Но сейчас, спустя годы кажется, что те дни были бесконечными и такими навсегда остались в памяти. По крайней мере, моей.
Ветер тогда был мягким и совсем не суровым, а голову кружил терпкий аромат замирающего леса, которым были напоены даже городские улицы. На вдохе он пробирал до самых кончиков пальцев, наполнял легкие и был таким настоящим, глубоким, и потому казалось, что и всё вокруг – настоящее, подлинное.
Наверное, у каждого в жизни бывает такая осень. И в глубине души ты всегда будешь помнить её и стараться найти и вдохнуть тот самый кружащий голову воздух прелой листвы.
– Это запах свободы, – сказал бы мой сын, и, пожалуй, был бы прав. Свобода кружит голову, тревожит, зовет вперед, а ты не знаешь, что с ней делать, и потому прыгаешь на скейт и летишь вперед, в неизвестность, толком не понимая, что делать с этой свободой.
Хотел бы я, конечно, сказать ему в ответ, что свобода – это хорошо, только вот каску на голову было бы неплохо надеть, когда полетишь ей навстречу. Но в этом невысказанном диалоге я промолчал – как промолчал и сын.
Вспоминаю, как сразу после начала учебного года, в первые дни сентября мы бегали смотреть на больших начальников из столицы, которые приехали в наш город вручать Звезду Героя. Тогда всё было уже не так строго – скорее, приподнято. Уборщицы в соседнем магазине намывали с мылом не очень-то ровные бетонные ступеньки крыльца. Экипажи траулеров, стоявших на рейде залива, красили обращенные на город борта и оставляли как есть те, что смотрели на другую сторону. Курсанты Высшей мореходки в своей парадной форме стояли в оцепление вокруг ДК имени Сергея Мироновича Кирова, где проходила сама церемония. А мы, не сговариваясь, всем классом удрали с уроков и смешались с толпой, чтобы увидеть, как руководство страны будет вручать нашему городу – кому, как не нам! – высокую награду.
Учитель, с урока которой мы и сбежали «смотреть на Горбачева», ни словом не упрекнула нас за опоздание и лишь спросила:
