Мне показалось, что за минувшие годы капсула немного потемнела, и даже покрылась какой-то паутиной. Хотя откуда она там, под латунной плитой? Видать, даже к замурованному времени ведут какие-то потайные коридоры. Знать бы только, какие они и где пролегают, тогда кое-что можно было бы и подправить.

Капсулу передали мэру и директору. Под всеобщие аплодисменты они потрясли ею над головами. Потом минут пять открывали, словно бутылку старого вина или сосуд с джином. Запечатанное время сопротивлялось и не хотела отдавать свои тайны. Но жители 21 века были упорны, и наконец-то девочка-отличница достала из капсулы сверток и развернула письмо.

Насколько я понял, предполагалось, что она-то и прочтет это самое наше послание. Но как только она приготовилась торжественно произнести строки из прошлого, на её лице появилось выражение неопределенности. Не вымолвив ни слова, она нерешительно повертела письмо в руках, а после протянула его стоявшему рядом учителю и подоспевшему на помощь директору. Он взял листок в руки, опять повертел его и посмотрел на меня:

– Что это значит, Михаил Валерьевич? – спросил он у меня как у главного и в настоящий момент единственного ответчика за события четвертьвековой давности.

– А в чем, собственно, дело? – попытался выйти из положения я, но, заглянув в письмо, и так все понял.

Директор держал в руках чистый лист. На нем не было ни единого слова.

– Может быть, чернила выцвели… – попытался оправдаться я.

Но директор меня не слушал. У него по лбу пробежала струйка пота. Он протер её ладонью. Я почувствовал, что моя версия показалась ему неубедительной. Тут же через плечо в белый лист заглядывал мэр. Директор еще раз строго посмотрел в мою сторону:

– Да, не подготовлена церемония, не подготовлена… – только и произнес он.

Неловкую ситуацию спас неожиданно начавшийся дождь. Собравшиеся засуетились, принялись открывать зонты, и вообще поднялась суета и шум. Прячась от непогоды, народ потянулся в школу, и нас оттеснили в сторону. Практически на обочину истории, но на самом деле – просто к периллам крыльца.

Тут странным образом письмо оказалось в моих руках. Я попытался рассмотреть его еще раз, но легче от этого не стало: белый лист – он и есть белый. Ни одной строчки на нем не было.

Ну, и послание же мы оставили будущим поколениям, подумал я в тот момент. Как говорится, послали так уж послали.

ДМИТРИЙ

Помню, в тот день, когда у нас был выпускной, по телевизору как раз шёл финал чемпионата Европы по футболу. Там еще наши с Голландией играли. На круговом этапе наши их обыграли 1:0. И финале играли хорошо, по-настоящему. Но пропустили один единственный мяч.

А я всё разрывался между выпускными делами и желанием посмотреть матч. Бегал к телефону, а тогда мобильных и близко не было, и у сестры всё время спрашивал, какой счёт. Потом директор открыла нам что-то вроде учительской, в которой стоял телевизор, и мы смотрели финал.

И такое классное солнце было за окном: начало лета, начало нашей взрослой жизни. И солнце такое же, как у нас, светило где-то там в Голландии, где они играли. И было такое чувство, что это солнце одно и для нас, и для этих супер-футболистов, и что играют они, ну, если не в нашу честь, а где-то параллельно с нами. И что это праздник – и у них, и у нас. И самое главное – что так будет всегда.

Я потом это часто вспоминал. Например, когда в армии рыли траншею в холодной ноябрьской грязи. Она была бесконечной и бессмысленной. Да ещё над душой стояли «черпаки», а за ними офицеры, которым за это заплатили какие-то коммерсанты. А я все копал и думал: где же оно – солнце тех первых мгновений взрослой жизни, где же оно?

СТАРАЯ ФОТОГРАФИЯ

Вечером, после церемонии, мы с сыном сидели дома за кухонным столом. Ели какую-то мою стряпню на скорую руку. Кажется, мороженые овощи, разогретые на сковородке. Так они вкуснее, чем в микроволновке, хотя и говорят, что не такие полезные.

– Мать надолго в командировке? – спросил я.

– Не знаю. Дней на пять, – ответил Ярослав.

Опять замолчали, занятые ужином.

– Так чего вы там всё-таки написали в этом письме из стены? – в какой-то момент спросил Ярослав.

Хотелось ответить:

– Если б я знал… – но, вроде как, отцу не положено так отвечать сыну. Сам же его призывал всю жизнь к ответственности и к осознанию того, что за всё необходимо держать ответ. Помолчал, потом добавил не очень уверенно. – Сказать по правде, не помню…

– Намутили вы там чего-то… – констатировал сын.

– Судя по всему, да… – согласился я.

Ярослав встал и поставил посуду в мойку. Потом затрещал его мобильный телефон. Он ушел в свою комнату. Через пару минут вернулся:

– Мать звонила. Сказала, что командировку продлили. Задержится. Так что я у тебя подольше поживу… Не возражаешь?

– Как ты себе можешь представить мои возражения? – попытался сыронизировать я.

– Ну, тогда я, пожалуй, пойду покатаюсь, раз уже проблема с жилплощадью у меня в настоящий момент решена, – он улыбнулся, и у него в руках опять оказался скейтборд. С ним он не расставался уже почти год. Чуть ли не каждый раз, когда я его видел, он прижимал эту доску к себе, словно она была главной ценностью всей его жизни.

Я рассеянно кивнул в ответ, думая про письмо. Так и сидел, пока в коридоре не щелкнул замок входной двери:

– Я ушел, – произнес сын уже откуда-то с лестничной площадки.

– Когда вернешься? – попытался спросить я, но хлопок двери был единственным мне ответом. И спустя всего пару минут Ярослав уже летел на своем скейте по городским осенним улицам. Под колесами шуршали опадавшие желтые листья. Вечернее солнце светило ему в лицо, а все ещё теплый ветер трепал волосы. Он улыбался от чувства легкости и свободы, а ещё – от безграничного, нескончаемого счастья, которые всегда приносят ветер и скорость. Тем более, в шестнадцать лет.

В принципе, я его понимаю. Всё то же самое было и двадцать пять лет назад у меня – ветер в лицо и чувство, что мир принадлежит тебе.

На следующий день сын пришел из школы поздно. У меня тоже выдался тяжелый день. Пришлось ехать в порт: на «рыбаке» загорелась ветошь. Почти сразу полыхнуло по всему трюму и пошло по надстройке. Коридоры узкие, освещение полетело. Наши толком ничего не могли сделать. Хорошо еще, что никто не пострадал. Вахтенная команда быстро перешла к нам на борт, и вместе с нами смотрела, как горит их судно. Мы оттащили его на рейд. Там и ждали, пока прогорит.

Мысленно я ещё прокручивал детали пожара, прикидывал, то ли из-за разгильдяйства все сгорели, или сами же и подожгли. Разговаривать особо не хотелось. Сын, видя мой уткнувшийся в одну точку взгляд, задал вопрос, которым я иногда подначивал его самого:

– О чем молчишь?

Я улыбнулся, видя его неожиданную попытку расшевелить меня:

– Был трудный объект. Даже потушить не смогли.

– Тебе-то чего? Ты же всё равно увольняешься, – пожал он плечами.

Я поморщился. Ну, да, увольняюсь. Сын промолчал. Я решил переменить тему.

– Что нового в школе?

– Да, вроде, ничего,– чуть подумал, потом добавил. – А, вспомнил! Тебе наша Вера собирается звонить.

– Ваша Вера – это классная руководитель? – уточнил я.

– Ага.

– Что-то уже натворил?

– Да, вроде, нет, – без особого интереса ответил сын, и закрылся в своей комнате.

Когда мы расстались с его матерью, сын остался с ней, но одна из двух комнат моей квартиры осталась за Ярославом. Может быть, поэтому, несмотря на то, что мы жили не вместе, он всегда считал её своей территорией. Меня это устраивало.

Под вечер действительно раздался телефонный звонок:

– Здравствуйте, это Вера Михайловна…

– А-а-а, – тяну я время и опять начинаю чувствовать себя, как виноватый школьник, но потом беру в руки. – Здравствуйте. Ярослав говорил, что Вы позвоните.