В гостиной раздался дружный смех. Все поняли его, и никто ему не возражал. Лиза забрала у конвертиты новорождённую и вместе с Леонардо удалилась в мастерскую. Здесь, среди занавешенных тёмной тканью стен, разводных леджо с набросками будущих картин, загрунтованных досок и запаха масляных красок царили покой и тишина. Лиза села в кресло, на котором позировала для своего портрета, расшнуровала вырез на платье с правой стороны, извлекла грудь и, улыбнувшись Леонардо, принялась кормить дочку. Леонардо не сводил с неё счастливых глаз. Невольно он потянулся к рядом стоявшему с ним леджо, взял с него отполированную дощечку и угольный карандаш и принялся делать набросок кормящей моны Лизы.

–– Что синьор Джоконда?.. – попутно спросил он. – Я слышал…

–– Он как узнал от Матурины, что ты приехал из Рима, сразу засобирался ехать на Сицилию по торговым делам, – опередила Лиза развитие его фразы. – В этот раз даже его дочь Дианора обрадовалась его отъезду: он и ей порядком надоел своим занудством, что на неё слишком много парней обращает внимание… Будто она в этом виновата!

–– Когда он уезжает?

–– Завтра утром с почтовым поездом.

–– Успею! – уверенно заключил Леонардо.

–– Нет, Лео, ты ему ничего не сделаешь, – возразила Лиза.

–– Почему?!

–– Потому что я этого не хочу!.. А потом, пока ты здесь, мне ничего не угрожает, так как он не осмелится мне сделать ничего плохого… И не смотри на меня так! Я не за него, а за тебя переживаю! – в глазах Лизы застыла трогательная мольба. – Ты хочешь, чтобы я страдала?!

–– Ну что ты, Лиза! – взметнулись брови Леонардо, и он застыл на месте. – Зачем ты так?!

–– Затем, что он, похоже, вскоре и в самом деле станет приором, и если сегодня ты накажешь его своей волей, то завтра он отомстит тебе судилищем Инквизиции!.. Я останусь одна, без тебя, моя Любовь! Никто не защитит меня и нашу девочку, и мы будем обречены страдать…

По телу Леонардо прошла судорожная волна, в глазах сверкнул протест, но зримой болью в них осталась безысходность. Он тяжело вздохнул.

–– В твоих словах звучит здравый смысл, – ласково посмотрел он на неё. – Я подчиняюсь!

Лицо Лизы озарилось улыбкой. Она снова склонилась над малышкой и стала тихо приговаривать ей нежные слова. Леонардо продолжил делать начатый набросок. Его уверенная рука быстро наносила контуры моны Лизы, но вместо новорождённой дочки он рисовал младенца-мальчика. И это неудивительно: в моне Лизе он видел свою маму, а в дочери Катарине – себя! Он работал так вдохновенно, что забыл об ужине… Пройдут годы, и этот набросок бесследно исчезнет, как и множество его работ, но останется подобная ему картина под названием «Мадонна Литта», созданная им в конце XV века. Напишет он её, использовав тот же приём, что и в картине «Тайная Вечеря», написанной им на стене трапезной монастыря Мария делле Грацие, на которой Иисус Христос изображён на фоне окон. «Мадонна с младенцем на руках изображена между двух небольших окон с виднеющимися в них голубыми далями гор и нависших над ними облаков. У неё обнажена правая грудь. Она кормит малыша, устремив на него нежный взор. Младенец, припав губами к материнской груди и упершись в неё правой ручкой, смотрит с картины на зрителя. В его глазах отражается величие мудрости и глубина проникновения, свойственная самому Леонардо да Винчи, обращающегося к зрителю посредством его взгляда и словно говорящего: «Я вижу, что находится за гранью эпох…»

Г Л А В А 3.

Утреннее появление Леонардо перед сеньорами Совета Десяти на следующий день в палаццо Веккьо стало для них полной неожиданностью. Их очередное собрание проходило в зале совещания сенаторов, куда он ввалился, не дав секретарям объявить собравшемуся Совету о его приходе. Сеньор Пьеро Мартелли уже находился среди почтенной знати, но он и словом не обмолвился о том, что его друг вчера прибыл из Рима. Начиналось обсуждение наболевшего вопроса о военном противодействии пизанцам и о строительных работах по сооружению канала. Леонардо появился в тот момент, когда разговор зашёл о количестве каторжников и численности отряда берровьеров джустиции, призванных для их охраны и охраны строительных сооружений. С докладом по этому вопросу выступал архитектор-строитель из Феррары, руководивший венецианскими каналостроителями, мессере Рудо Пиччино. Появление Леонардо прервало его выступление и заставило сеньоров притихнуть в зале. В руках мастер держал письмо гонфалоньера сеньора Пьеро Содерини, послужившее ему пропуском в Совет Синьории.

–– Прошу простить меня за то, что предварительно не сообщил вам о своём визите, – сняв с головы берет, учтиво поклонился он сеньорам. – Но я думаю, что эту мою маленькую оплошность вы отнесёте к моему достоинству немедленно являться на помощь соотечественникам по их первому зову! – потряс он письмом.

В зале наступила тишина. Ожидаемый Леонардо эффект от его неожиданного появления и такого обращения его к Совету вызвал у сеньоров совершенно обратную реакцию. Все они хорошо помнили о том, что ещё совсем недавно он служил дону Чезаре Борджа, что он делал для Знаменосца Римской Церкви географические карты Флорентийской Республики, и создавал для него оружие, чтобы Церковный гонфалоньер мог захватить её и присоединить к Римской Кампаньи. Леонардо с опозданием понял, что ему надо было появиться перед сеньорами скромнее и обойтись без бравады, прозвучавшей как издевательская насмешка над собравшимися в этом зале. Он почувствовал, что вокруг него сгущаются сумерки отчуждения. Гонфалоньер Совета Десяти, сеньор Пьеро Содерини, председательствующий на собрании, приветствовал его неподвижным каменным лицом, чуть склонив голову, и затем холодным жестом руки указал на свободное место на скамье учёных.

–– Мы тронуты вашим достоинством, мессере Леонардо! – прозвучала его ответная ирония.

И далее за всё время совещания Совета к нему больше никто ни разу не обратился. Все вопросы обсуждались без него, чего никак не ожидал даже сеньор Пьеро Мартелли. Он дожидался удобного случая выдвинуть предложение дать возможность Леонардо высказать мнение по поводу будущего строительства канала и предстоящих военных действий против пизанцев – этого не произошло; стало ясно, что с Леонардо, после падения дона Чезаре Борджа с высоты власти, никто считаться теперь не будет. В очередной раз Леонардо почувствовал себя раздавленным. По окончании совещательного совета сеньоры, сенаторы и учёные выходили из зала, не удостаивая его взглядом; те же, кто всё-таки и скользил по нему взором, в их глазах он видел презрение и насмешку. Гонфалоньер Пьеро Содерини, проходя мимо него, сделал вид, что как будто только что его заметил.

–– Мессере Леонардо, как я рад!.. – изобразил он на лице приторную улыбку. – Что ж вы так скромно сидите?.. А у меня для вас есть кое-что!..

Леонардо с удовольствием бы отвернулся, чтобы не смотреть на эту фальшивую маску дружелюбия, надетую на тощее лицо гонфалоньера, как растоптанный сапог на костлявую ногу, но он не мог себе этого позволить.

–– Что именно? – выдавил он с трудом.

–– Пойдёмте, я вас порадую!

И Леонардо ничего не оставалось делать, как пойти за гонфалоньером. В окружении нескольких сенаторов, секретаря сире Николо Макиавелли и сеньора Пьеро Мартелли они вышли из палаццо Веккьо и направились к собору Мария дель Фьоре. Леонардо всю дорогу пытался понять, зачем они туда идут, ведь тридцать лет назад в этот собор на него был отправлен донос, обвинявший его в содомии, и неужели и сейчас его ждут «отголоски» той мерзкой клеветы? Но всё для него стало ясно, когда настоятель собора, епископ Венедикт, проводил их в соборно-монастырские строительные склады, где ещё в бытность его молодости лежала испорченная нерадивым ваятелем огромная плита белого мрамора. Монахи из скупости её не выбрасывали, а правители Флоренции использовали плиту в целях подавления и унижения тех мастеров, кто не вызывал у них симпатий, предлагая им сделать из неё скульптуру.