Сенигаллия сдалась церковному гонфалоньеру так же бескровно, как и другие города Церковной Области, но с одной весьма досадной условностью: жителей богатого города не прельстил соблазн золотых и серебряных подков, и они ещё до подхода войск герцога Валентино ушли из него, забрав с собой всё ценное, включая товары зарубежных купцов. Город был пуст, торговые склады разграблены, разбиты и сожжены; кроме бездомных собак, на улицах никого не было видно. Впав в ярость, солдаты герцога принялись крушить город и грабить то, что осталось в домах и на складах, выволакивая на улицу не покинувших Сенигаллии стариков, старух и беспризорных детей, вешая их и убивая палашами. Остановило это безумие только вмешательство Леонардо, по просьбе которого герцог Валентино приказал кондотьерам прекратить грабежи, разрушение и убийства. Ясно было, что в этом городе поживиться никому не удастся. Чтобы понять, что делать дальше, он пригласил на военный совет всех военачальников – это означало сигнал для захвата маджонских заговорщиков. По замыслу Чезаре он должен был состояться на военном совете при дележе добычи. На военный совет гонфалоньер-капитаны отрядов шли в герцогский замок правителя Сенигаллии, палаццо Дукале, стоявший вне сенигалльской крепости, внутри стен которой остались войска римского гонфалоньера и маджонских заговорщиков.

Как только двери дворца захлопнулись за последним военачальником, отряды герцогов Гравино Орсини, Паоло Орсини, Вителоццо Вителли и Оливеротто да Фермо были окружены церковными войсками и разоружены; в палаццо Дукале тем временем обезоружены и схвачены их Капитаны. Герцог Валентино праздновал долгожданную над ними победу. Начались пытки маджонских заговорщиков и долгие их допросы о других участниках заговора. Не видя больше необходимости в Леонардо, герцог Валентино отпустил его от себя догуливать остаток его незавершённого отпуска, и в начале февраля 1503-го года, покинув Сенигаллию, мастер отправился во Флоренцию. Сопровождали его самые лучшие кондотьеры дона Чезаре Борджа. Леонардо торопился. Все его мысли были заняты тем светлым сиянием, что осталось во Флоренции, о котором – не было и дня – он думал, не переставая. Что бы он ни делал, куда бы он ни шёл, чем бы ни занимался – перед его глазами всегда стоял образ моны Лизы, сдержанно-загадочной и потому соблазнительной. Весь путь от Сенигаллии до Флоренции, несмотря на трудную горную дорогу, пролегавшую через горную гряду Апеннин, он проделал всего за пять дней. И вот, наконец, ворота башни Сан-Галло. Попрощавшись с кондотьерами, повернувшими от флорентийских ворот в обратный путь, Леонардо пришпорил коня и прямиком помчался к дому сеньора Пьеро Мартелли.

В дом он ворвался, как раскатистый грозовой гром, всех радостно приветствуя и обнимая; в ответ ему отозвался ещё более шумный восторг: ученики обнимали его, Матурина и Зороастро плакали, сеньор Мартелли немедленно приказал поварам приготовить лучших любимых блюд мастера и накрыть праздничный стол. Андреа Салаино, сломя голову, побежал на улицу Лунгарно делле Грацие в дом синьора Франческо Джоконда известить мону Лизу о прибытии Леонардо. Назад он вернулся вместе с ней и её конвертитой Камиллой. Первое, что бросилось в глаза Леонардо, когда он её увидел, – это её широкое тёмно-бордовое платье, без вычурных дорогих узоров, расшитых дорогими нитями; платье, какое обычно надевают итальянские женщины для выполнения самой лучшей миссии, данной природой всем женщинам мира, – стать матерью! Она появилась в открытых дверях гостиной как в тот день, когда он впервые её увидел, в ослепительных лучах солнца; и Леонардо, оторвавшись от рассказа ученикам о своих приключениях в походах с герцогом Валентино, замер на полуслове и долго не мог отвести от неё своего восторженного взгляда. Она звонко рассмеялась, видя, как он поглощен ею. Её смех пробудил в нём движение: он подошёл к ней, взял её за руки, коснулся губами её губ и затем устремил взгляд, на её едва заметно выпирающий под платьем живот.

–– Да! – поняла она вопрос в его глазах. – После семи лет…

Леонардо лёгким, чуть уловимым, жестом указательного пальца показал на себя – мона Лиза кивнула и тихо прошептала, чтобы её никто не услышал:

–– Сеньор Джоконда надолго уехал из Флоренции, он догадывается…

–– Ну и пусть! – так же тихо шепнул ей на ухо Леонардо. Если родится мальчик, то предоставим священнику дать ему имя, а если родится девочка – назовём её Катариной!

–– В глазах моны Лизы засияли лучики счастья.

–– Хорошо!.. Я согласна! – заиграла на её губах радостная улыбка.

И как раньше в дни весёлых торжеств и праздников, когда Леонардо устраивал шумные музыкальные представления, вновь им были приглашены актёры и музыканты, и дом сеньора Пьеро Мартелли зашатался от веселья. Весь месяц оставшегося отпуска он провёл как один день: радостно и нескучно. Театральные представления, когда ему приходилось дописывать портрет моны Лизы, собирали всех обитателей дома, включая прислугу. Прохожие на улице, проходя мимо, останавливались, с удивлением прислушиваясь, как дом знатного комиссария флорентийской аристократической Синьории то заливается птичьими голосами, то рычит по-звериному, то жалобно поёт, то рыдает, то сотрясается от громкого смеха!.. И прохожим хотелось заглянуть внутрь. «А что же там делается?» – вертелось у всех на языке. По вечерам, когда темнело и невозможно было продолжить работу над портретом Лизы, Леонардо предоставлял возможность флорентинцам собраться во дворе дома сеньора Пьеро Мартелли и посмотреть театральные представления приглашённых им актёров и музыкантов, а также завораживающий всех беспрерывным движением картины во время сказания легенд обскур-тамбурина .

Месяц пролетел незаметно. С моной Лизой Леонардо не расставался ни на минуту, ни днём, ни ночью, благо, что им никто не мешал и не препятствовал: муж моны Лизы должен был вернуться во Флоренцию не раньше конца весны. К началу марта её портрет уже был почти готов. Когда Леонардо выставил его на обозрение ученикам, Матурине, Зороастро, Пьеро Мартелли и самой моне Лизе, они пришли в благоговейный трепет, увидев мастерство тончайшего изящества. Поставив его на леджо в обрамлении тёмного материала, он открыл мастерскую и впустил их под нежные звуки флейт, на которых играли нанятые им музыканты. Войдя, все замерли – до этого момента никто из них портрета не видел, так как Леонардо никому его не показывал, каждый раз накрывая после работы полотном, – и долго смотрели, не в состоянии оторвать от него взгляда. Андреа Салаино даже вскрикнул от страха, когда решил подойти к портрету поближе. Он стоял сбоку от портрета. Взгляды зрителей устремились на него, не понимая, что с ним произошло. В его глазах застыли изумление и страх. Он ходил мимо портрета, не отрывая от него взора, то останавливаясь перед ним, то удаляясь.

–– Что с тобой, Андреа? – в недоумении спросил его сеньор Мартелли, чувствуя, что этот вопрос ему хотят задать все.

Андреа остановился возле него и, указав пальцем не на портрет, а на мону Лизу, тихо шепнул:

–– Когда от неё уходишь, она провожает тебя улыбкой!

Услышав его, мона Лиза невольно подалась движению вперёд и, пройдясь мимо своего портрета, неудержимо рассмеялась.

–– Так и есть! – воскликнула она.

И мимо портрета уже заходили все зрители, даже музыканты не усидели на своих местах и включились в этот прогулочный моцион, не сводя взглядов с портрета, – у всех выражение любопытства на лице по мере удаления от него сменялось выражением непомерного удивления.

–– Боже праведный! – в ужасе вскрикнул Пьеро Мартелли. – Леонардо, ты с ума сошёл!.. Ты что наделал?!.. Как вообще такое возможно?!.. На неподвижном портрете ты создал подвижное лицо и улыбку, заставляющие уходящего зрителя остановиться и вновь всматриваться в неё, вызывая желание с ней не расставаться!

Леонардо подошёл к моне Лизе, взял её за плечи и, заглянув ей в глаза, улыбнулся.

–– Я просто её очень люблю!.. И хочу, чтобы её нежная и милая улыбка всегда оставалась со мной даже в те дни, часы и минуты, когда её рядом не будет! – и он поцеловал её, крепко заключив в свои объятия.