Индоевропейская культура лучше остальных отразила подобную реформацию, так как кроме переделки внешнего устройства, был реконструирован и мифологический пантеон. Развитие двух сфер – материальной и духовной – шло параллельно друг другу и новая триадическая иерархия – боги-вседержатели, покровители воинства и земледелия¹⁷ – почти в точности соответствует обосновываемой здесь архетипной классификации, с тем лишь изменением, что вместо воинского начала уместно употребить териоморфизм.

Патриархальная структура отразима выделением средь богов новых вождей: в скандинавской мифологии культ Ванов (богов плодородия, таких как Ньёрд, Фрейр и Фрейя) свергла высшая иерархия в лицах Одина, Тора и Тюра (культ Асов); на Олимпе вознёсся Зевс, а в поверьях славян – литовский Перкунас или латышский Перконс¹⁸. Вместе с этим, ограничиваются ипостаси Животного (уход от териморфизма к построению полностью человеческих образов богов) и Женственности (в конструкте греческого пантеона, Деметра – покровительница плодородия – отодвигается поодаль, помещая в фокус внимания главенствование своего брата – Зевса). От пришедшей патриархальности, формируется новая категория мифов – героические. В шумерских мифах прославлялись истории о Гильгамеше; в Греции – похождения Одиссея; подвиги Геракла; путешествия Тесея. И, надеюсь, не раздосадуются здесь сторонники феминизма, но в чин героя всегда возводилась не женщина, а облик бравого и мужественного воина, конфликтующего с одними богами (ссора Одиссея с Посейдоном) и перенимающего поддержку от других (помощь Афины аргонавтам и дарение вдохновения Кадму, сразившего фиванского дракона). Вражда с божественными наблюдателями – это аналог описанному ранее факту, когда первое вступление в контакт с архетипами напоминает демоническое побоище.

В эпоху патриархальных мифов формируется бо́льшая настроенность на самостоятельность. Боги помогают нам, боги враждуют с нами, но как в первом, так и во втором варианте, до героя доходит, что, как бы не зависело его существование от провидения, ему вовсе не обязательно заручаться подмогой чего-то абсолютного. Достаточно всего лишь его собственных – человеческих – сил. Отстаивая позицию повышенной самостоятельности, героические мифы раскрыли другой аспект мужского начала – его гелиотропность¹⁹. Это не значит, что во главу божественных иерархий стали протискиваться боги солнца; Гелиос не пошёл против Зевса, а египетский Ра не решил вдруг всем доказывать, что он самый верховный. Солнцеликим богам не нужно было зачитывать ксении, дабы те снизошли к людям; им не требовалось искать определённое место в уже сложившихся божественных организациях; культ небесного или солнечного Абсолюта – это феномен так называемого Deus Otiosus²⁰. Это какое-то верховное божество, которое стоит выше всех прочих сородичей и не испытывает нужды в фиксировании себя на определённом месте; оно как-бы фланирует между всеми существующими крайностями, не являясь ни мужским, ни женским. Хоть атрибутивность Солнца и позволяет судить о такого рода богах как производных от архетипа Мужественности (как противоположность лунотропности Женского начала), здесь всё же больше отслеживается нечто небесное, нежели конкретно солнечное.

Вообще, если брать явление замены культов Неба на культы Солнца в их исторической хронологии, то первое существовало заведомо раньше второго. У древних австралийцев Otiosus’ами были Байаме и Дарамулун, при чём, последнего дозволялось чтить лишь мужчинам; женщинам же и детям допускалось лишь знать их небесного бога как «Отца» всего и вся, но молиться ему они не имели права²¹. Поскольку эти боги «отошли от дел», связаться с ними было невозможно и вот тут-то прокралась та предрасположенность к язычеству. Раз с Богом нельзя поговорить напрямую, может удастся связаться с Ним через посредника? Так в религии появилось понятие Господа – делегата, между небесным и земным. В австралийском племени кулин, верховным божеством был Бунджиль и чтобы молитвы всё же достигали слуха его величества, был придуман Гаргомич – бог-господь, который хоть и был в более низшем сане, но зато он переправлял прошения человека на небеса²². Здесь были отобраны столь далёкие от нас формы культуры лишь за тем, дабы на их – уж простите за такое отношение к древним культам Австралии – примитивной религиозности показать, что сперва, всякий бог был скорее именно Богом – больше чем-то абстрактным, осветлённым и содержащим в себе потенцию к космогонии. Обобщая характеры космогоничности и небесности, высшие Otiosus’ы воплощались этакой сизигией мужского и женского, скрытой под сенью монотеистической установки. Как можно проследить по предшествующим высказываниям, архетип Животного привнёс языческую оформленность с множеством разномастных божков. Более известными прародителями пантеонов греческих, китайских и индийских религий были гомеровский Океан, Дао и Брахма; вся троица не имеет какой-то специфической выраженности, но именно из их труднопонимаемости и пришли все остальные божества. Особенно интересно то, что только верховным богам давалась возможность стать авторами каких-то течений, вроде китайского даосизма или индийского брахманизма и это полномочие исходило из их небесности. Много позже, с уже разросшимся язычеством, близкими к своим высшим пращурам ставились те боги, которые как-то повязывались с небесной тематикой: достаточно было управлять каким-то недосягаемым для человека элементом, который можно наблюдать лишь в пределах неба, вроде молнии (отсюда пошло восхваление богов-громовержцев) или солнечного света. Солнцетропные боги – это чуть-ли не прямые потомки тех «праздных» богов, наиболее аккуратно сохранившие в себе частицу своих прародителей, а именно, составление подле себя какого-то таинства. Такая ситуация просматриваема в случае с индоиранским Митрой, являющимся третьей реинкарнацией другого высшего бога Дьяуса и его ещё одной промежуточной формы – Варуны²³. Митра вроде бы не занимал какого-то особого положения и, тем не менее, поклоняющиеся ему обособились в таком течении как митраизм; схожим модусом существования обладал и греческий Аполлон, также оставивший за собой некоторую общину, славящих в себе аполлоническое начало; этими прославителями были философы и мудрецы античности, всегда держащиеся критериев рассудка и разума, в противовес торжествующему в прошлом чувственному дионисизму.

Мужская направленность к солнечности и увеличение числа самостоятельно организованных сект – это перенимание наследия Deus Otiosus’ов, считавшихся в большинстве своём именно царями неба. С этим же и перешла мысль о невозможности прямого взаимодействия не то, что с Богом, но и с богами. Солнечные божества наделили своих собратьев теми же качествами, что и были присущи их общим предшественникам. При таком положении, требовался тот, кто согласится выступить проводником между миром материальным и миром духовным; сперва на должность проводящих органов ставились различные общности (даосизм, брахманизм, митраизм) и та уникальная черта архетипа Мужественности, скрытая в его проявлении среди героических мифов. Поэтому я и сказал ранее, что Мужское начало скорее повторяет некоторый момент в прошлом, изрядно обесценив тот, так как новым эмиссаром в высшие слои мироздания теперь назначался не бог-господь и даже не какое-то сообщество, а один единственный человек – герой, который был велик уже тем, что обладал двойственной природой: божественной и земной. Такое «соединительное звено» прозвали мессией, что дало начало новым мифологическим построениям.

Мифология Андрогинности

Пора бы представить один из наиболее популярных мифов, принимаемый полной противоположностью всякому космогоническому устроению. Когда кличут о приближающемся конце света или о событии, что перевернёт мир верх тормашками, значит в силу заступают эсхатологические мифы. Эсхатология – это общность идей, нацеленных на описание какого-то конца, будь то кончина истории, гибель мира или окончание развития в нас какой-то сущности. Эсхатологичность отчерчивает три предыдущие стадии развития (Животное, Женское, Мужское) и вместе с сопутствующими им мифами (культовые, тотемические и териоморфные; космогонические и лунотропные; героические и гелиотропные) проливает сок жизни над новой категорией, одновременно превознося представителя, универсально совместившего в себе все прошлые мифологемы. Им оказывается некоторый помазанник-герой, гендерную принадлежность которого нельзя отнести ни к женскому, ни к мужскому; такая личность не испытывает влечений ни к одному из полов и в своей неопределённости, она завуалированно таит соитие материи и духа; из последнего выдаётся то, что мессия – это реформатор, проповедник новой эпохи и разрушитель старой; он зачинает новую космогонию и позволяет человечеству приобщиться к своему учению, как некоторому слову, вымолвленному у него внутри Богом. Здесь сходится всё: и инициация разума для познания новой доктрины, и создание на её основе нового духовного бытия, и герой-учредитель.