Культовые мифы – это сборник социальных традиций. Все когда-либо существовавшие обряды, экстравагантные ритуалы и техники экзальтирования – всё это часть самой этиологии культовых мифов. Культовая мифологема позволяла отследить преображение общественной культуры, и, вместе с чем, перебрасывала внимание на попытки объяснить особенности уже существующих форм жизни. Последними были избраны животные и толкования их бытия. Эволюционные гипотезы и экзистенциальные оправдания привели к тому, что та часть фауны, которую нельзя было как-то полно изъяснить, начала сакрализовываться и наделяться атрибутом священности. Например, в индийских верованиях сохранилось представление о божественном обезьяноподобном существе – Ханумане. Поселись это божество на западе, после дарвиновских открытий 1859 г., Ханумана постигла бы расправа секуляризацией. Такой жребий выпал бы индийскому богу ещё и по той причине, что кроме него, в XIX в. уже не приходилось созерцать каких-то других божеств, так как когда-то привитые греческим богам малопознанные свойства природы давным-давно успели обработаться естественно-научными кругами. Иначе говоря, всякая сакрализация утрачивала свою хватку, стоило только научным предположениям обратиться в беспрекословные доказательства, а покуда рационализация всё не подоспевала, те или иные феномены так и оставались пребывать в форме чего-то обожествлённого и культово-значимого.

Культовый миф повторяет ту же ситуацию, назревшую некогда в Древней Греции. Малые знания о природе персонифицировались богами и представлялись чем-то чисто трансцендентным; такой же сценарий раскрутился и в случае с культовыми мифами. Только вместо божественных пантеонов, человек шествовал по пути пока ещё более примитивному, не имеющему одной лишь теоретической основы; на этом тракте требовалась некоторая практичность, чтобы уж наверняка избавиться от той слабинки, по причине которой так и не удавалось продвинуться в познании животной среды. Практицизм вышел вторым мифологическим типом – тотемическим. Тотемы животных, камлания, сопровождавшиеся одеванием на себя масок с тем или иным животным представителем – это был звучный горн в честь культуры шаманизма.

Достойнейшими посланниками инициаторских мифов были волхвы, знахари и мудрецы, отвечавшие в племени за связь с духовным миром. Это была та пора общественного устройства, когда высшей властью наделялся не столь вождь, как шаман, потому как первый не мог общаться с миром духов, а какой-нибудь сумасбродный отшельник из вигвама почитался в два, а то и в три раза больше племенного главы. Связывалось же это как раз из-за возможности вести метафизические беседы с потусторонностью. Область духовности, как и религиозная настроенность народных масс, обладали куда бо́льшим могуществом, нежели владычествование над объективной реальностью, от чего в шамане начинали усматривать провидца истины и божественного закона.

Главным же примечанием культовых мифов становится их инициаторсво юных neophytos⁷ в потусторонние пространства. Поскольку культы и обрядность родились в излучине шаманизма, то они и продолжили держаться намеченного течения. Поток шаманских практик поставил перед человеком вопрос: чем отличается посвящённый в таинства от мирского профана? Антиномия эзотеричности – экзотеричности отошла вспять, стоило добавить к ритуалам такие элементы, которые в повседневной жизни, никто бы в здравом уме не стал добавлять. Причина столь радикального отказа от совмещения духовной жизни с жизнью мирской связана с самоистязающими процедурами. Таковы были первые аскетические практики: шаман прохаживался босыми ступнями по раскалённым углям; купался в озёрах при тридцатиградусном морозе; наполнял своё тело токсичными веществами и принимался входить в экстатический транс. Это и многое другое было неотъемлемыми испытаниями для проверки: действительно ли тот чудаковатый тип является шаманом.

Складывая мозаику из исторических хроник, можно проследить такую связь, что стадия шаманизма дала толчок тем же аскетическим и метафизическим идеям, выраженным уже более умеренно. Аскеза воплотилась в сдержанности восточной мудрости, а отвлечения в иные реалии превратились в трактаты античных философов. Каждый аспект шаманизма нашёл свою реинкарнацию в будущем, но прежде, чем настали все эти метаморфозы, человечеству требовалось изжить уже имеющуюся перед ним перспективу. Ведь что толку заниматься столь пытливым изнурением, если оно лишено какого-то более глубокого смысла? В те времена, если кто и сказал бы, что все эти шаманские традиции – результат бессознательного влияния архетипа Животного, того сочли бы не то, что смехотворным малым, но могли и вовсе на кол посадить, ибо что за дерзость, посягать на отношения с духами столь дерзновенными домыслами! Однако, всё именно так и обстояло.

Исторически, эпоха архаических практик соответствует развитию в человечестве модели архетипического Животного. В отдельно же взятой личности, та же животность обосновывалась какой-то жизненной переменой, вступлением в какую-то общину, семейство или организацию. А главное предназначение Животного состояло в открытии психического мира. Животное – это и первый архетип, и в то же время, ключик, отпирающий ставни со всех остальных начал. И не стоит думать, что схождение с архетипами Женственности или Мужественности будет походить на миленькую беседу; первоначальное отношение с нашими внутренними образами высекается с весьма острыми углами и грубыми гранями. Поначалу, общение с каждым из архетипов будет походить на нечто вроде обуздания, непростое покорение всё противящейся нашей воле сущности, но чем дольше и напористее мы окажемся в своём желании постичь внутреннего духа, тем податливее будет становиться и сам образ. Сначала, всякий архетип оказывается скорее не другом, а демоном, всё донимающим нас и с превеликой радостью просовывающий нам палки в колёса.

Демоничность архетипов – это и был тот мотив, побуждавший человека инициироваться в шаманы, так как одна из посвящающих практик состояла в том, что всё того же несчастного neophytos натирали крапивой и затем, провозглашали разодранным демонами⁸. Подобное принесение своего естества в жертву очень близко к представленной мною функции Животного архетипа, так как само «расчленение» является символическим превращением kakos daemon’a⁹ в agathos¹⁰. И самое интересное, что после проведённого жертвоприношения, архетипические демоны поселяются в душе новообращённого и человек таким образом заклинается на общение с ними¹¹. Другими словами, всего только раз пробудив в себе архетип – его уже не удастся повторно усыпить. Адепт не столь просвещается, как скорее проклинается. Наложенной порчей при этом служит извечная вражда, а впоследствии, неустанные разговоры со своими внутренними архэ. На этот счёт, немецкий писатель Ф. Кафка писал в своём дневнике следующее: «Человек чище, чем утром, время перед усталым засыпанием – это время настоящей свободы от призраков, все они изгнаны, лишь с продолжением ночи они возвращаются, к утру они уже все снова здесь, хотя и незримы, и вот здоровый человек снова принимается за их ежедневное изгнание»¹². Изо дня в день, из ночи в ночь, с сомкнутыми или поднятыми веками – человек обязуется следовать тем заповедям развития, которые ему теперь будут диктовать его духовные наставники. А архетипическое ментарство заступит на пост правления лишь в том случае, если хорошенечко растормошить самый первый, наиболее древний и архаичный архетип – Животное начало.

Подводя итог по всей скрытой в человеке животности, в общемировом плане, это стадия расцвета шаманизма и его наследия – ритуалов посвящения и обрядов инициации; в контексте же личностной истории, Животное претворяет собою своего рода расщепление души на определённое количество частичек, которые как раз и являются ещё одними архетипическими образами, побеседовать с которыми нам пока так и не довелось. Животное начало – это разрыв со старым комфортом, целостностью и гармоническим внутренним строем, который пестовали в нас родительские узы и семейные традиции.