Зараза зеленая была уже внутри него. Спасать, короче, некого...
Комаров пальнул, три раза подряд, попал понизу, хорошо что не мне по ногам. Жирный игольчатый червяк дрыгнулся и попер вниз, в трещину. Пацан упал на спину, головенка свернулась набок. Тамара обнималась с художником Димой, орали оба. Мартынюка вырвало у меня из рук, да так вырвало, что кожа на ладонях задымилась. Он уже не айкал, не стонал, а стал похож на мягкую бескостную грушу. Эта вонючая груша взлетела, саданув мне ботинком по челюсти...
— Назад, Жан, назад, твою мать!
Они меня оба тащили, Дима и блондинка, а тупой мент лыбился и глядел поверх голов. Волына еще дымилилась, а Комаров снова притормаживал. Он на фиолетовом небе стеклянную стену, тупорылый, высматривал. Фигли ее высматривать, ее жопой чувствуешь, когда катит!
Мартынюк вместе с приклеенным к нему пацаном совершил кульбит и врезался в проволочный куст. Врезался смачно, кости захрустели так, шо на весь лес слыхать, проделал в проволоке траншею. Он не помер сразу, зараза, а лучше бы сдох, к ядрене матери.
Это я не со злобы. Просто больно, вместе с ним больно, блин...
Ноги Мартынюка вывернулись, сквозь брючины наружу торчали кости, ручонками он хватался за проволочные ветки, они тут же прорезали ему кожу до крови. Депутат пытался выпростать тыкву из колючего плена, но она застряла. Тело пацана лежало под ним, все так же прижимаясь животом. Меня аж скрутило от боли, другим тоже стало хреново!
— Назад, валим отсюда! — Я потащил их прочь.
— Что? Куда? — У Тамарки зенки чуть на щеки не вылазили.
А шо я ей скажу? Я просто чуял, шо у депутата в животе уже половины внутренностей нет, шо в секунду его нутро выжрали, только сердце еще колотится, и ежели мы дальше будем прохлаждаться, то станет нам не просто хреново, а схлопочем по инсульту...
Пацан под Мартынюком размазался, сдулся, как шарик, как старый гондон. Теперь та же участь ожидала депутата, ожидала всех нас, если не...
Если не прислушаемся, блин.
Сам не пойму, каким макаром, но я вдруг увидел путь к спасению. Не к окончательному спасению, но на крайняк, к спасению от всех этих гнид, что развелись вокруг. Надо было прекратить лаяться и вместе слушать. Вместе, хотя бы несколько человек. Беда была в том, шо в нашей, блин, уродской компашке добазариться было почти нереально. Комаров витал хер знает где, Маркеловна гундела непрерывно, слезы лила, вот только художник... На него еще можно было положиться, хотя и не уважаю я шушеру эту голубую. Все они гомосеки...
Раненая зеленая гнида убралась под землю, осталась от нее только дыра, но я чуял ее где-то поблизости.
— Он под нами! — Ливен подпрыгивал на камне. — Скорее, надо добраться до скал!
Скалы — это громко, блин, сказано. Просто булыжники вместе бульдозерами сгребли, когда дорогу к поселку строили. Но художник был прав, по камням идти было как-то спокойнее. По ним, кстати, далеко можно уйти, почти до самой шоссейки...
Мы побежали, блин. Клянусь, лет пятнадцать так не бегал! И бежали до тех пор, пока на скалы, то бишь на камни не выскочили. Там попадали, як те загнанные кони. Лежал я на камнях, шо вдоль дороги, воздух горячий тягал, як паровоз, и думал: шабаш, каюк пришел. Еще я думал, почему опять слышу дитячие голоса, может, глюки какие? Может, думал я, это оттого, шо у нас с Розой своих детенков нема? Не завели раньше, то больная она, то я под статьей ходил...
Пялил я зенки на черные тучи, пару раз вдали эти сволочные розовые пузыри просквозили, но нас не тронули. Мне интересно стало — что будет, если встать и руками помахать? Я встал и помахал. Эти дурики на меня как напустились... Я сказал — пошли дальше, блин, не фиг тут говно греть! Разве не чуете, что розовым не до нас?
И мы поперли вдоль дороги, примолкшие, будто пустым мешком вдаренные. Жалко депутата, все-таки, хотя говнистый мужик был, под себя права качал...
— «Дядя Жан...»
Как лбом в забор ткнулся. Ну, инвалидка, дает...
— «Какой я тебе, на фиг, дядя?»...
Смеется. Эта дурилка смеялась где-то вдали, а меня чуть медвежья болезнь не скрутила.
— «Дядя Жан, как здорово, что вы нас слышите...»
— «Кого это вас?»
Тут она малехо обескуражилась. У меня появилась секунда обтереть пот. Обернулся я незаметно на своих дуриков. Нет, ни хрена, по сторонам зыркают, жмутся друг к дружке, як бараны, никто меня не подслушивает...
— «А разве вы не слышите, как мы говорим?»...
— «Не слышу... А кого я должен слушать?»
— «Дядя Жан, со мной Саша говорит, милиционер который...»
Я сразу вознамерился пигалицу перебить. Хотел ей сказать, что мне глубоко растереть на мнение ее любимого мента, но тут наша беседа сама собой прервалась. Хрен разберешь, по каким правилам телеграф функционировал!
— Ты ее видел?
— Нет, не успел...
— Что? Что там было? — белобрысая шлюха теребила мента за штанину.
— Отстань от меня!
Видать, новая шиза приключилась, а я все о своем, задумался, закемарил на ходу. Комаров стоял на четвереньках, художник и блондинка — позади, и все вместе из-за валуна выглядывали.
Я даже присаживаться, в смысле — пригибаться, не стал. На кой мне это надо, пригибаться, когда, блин, я и так чую? Я чуял за валунами километра полтора плоской пустыни. Раньше там гудел-шумел бор. Когда приезжала Розка, мы с ней по грибки выбирались. Бухгалтера своего Личмана и прочую шушеру я за грибами не водил, потому как грибы — это личное, интимное, што ли...
Бор пропал, черничник пропал, маслята пропали, все. Здесь была граница, дальше голая плешь, заросшая лопухами с белой малиной, а за плешью — лабуда похлеще прежнего. За плешью — трещина в земле, ну, натуральная трещина, как от вулканов бывают. Лава горячая от трещины не текла, края ее осыпались, я различал срезы красного песчаника, известняка... Вполне можно было на ту сторону перековылять. Перековылять и попасть в Новые Поляны. По камешкам, по уступам...
Так я с закрытыми глазами все увидел.
— Вон там — бегут... — Ливен поперхнулся.
— Что ты несешь?! — В голосе вонючего кабана Комарова снова зазвенели истерические нотки. Этот прыщавый чувак конкретно действовал всем на нервы.
— Белый... белые медведи опять... — несмело вставила Тамара.
— Помолчи! — отмахнулся Комаров.
— Вы как хотите, а я — назад...
— Здесь не прорвемся, растопчут...
— Я тоже не пойду...
— Глядите — кости! Вон до нас уже пытались!
— Умолкни, ты, баран! — Комаров приставил волыну к мокрому лбу художника.
Я стал прикидывать, сколько часов понадобится сержанту, чтобы грохнуть кого-нибудь из нас. Он стал совсем психованным. Будь у меня пушка, эта сопля не прожила бы и десяти минут. Но пушки у меня не было, а драться голыми руками против психа я не решался.
— «Дядя Жан, сержант Саша раненый, он в подвале остался...»
Я с трудом, блин, сдержался, чтобы не послать инвалидку по тещиной дорожке. Мне как-то глубоко насрать было, сдохнет блондинчик в подвале, или ему медведь башку откусит. Меня пугало слегка, что я не мог по собственному желанию хромоножку отключить, но это тоже полбеды. Чем дольше к ее тявканью прислушивался, блин, тем отчетливей казалось, шо ишо кто-то повис на проводе...
— «... это антенна, понимаете? Алексей Лександрович говорит, что она усиливает мысли...»
— «Где антенна?» — беззвучно спросил я.
— «Дядя Жан, Дед просил вам передать, что нам вчетвером не справиться, нам надо...»
— «Не слышу, не понял! Повтори...»
Но девчонка снова исчезла.
Я открыл глаза, поглядел, куда уставился Комаров. Поглядел, и передернуло всего. Потому что впереди было все именно так, как я видел с закрытыми глазами. Голое поле с ползучей малиной, трещина, за ней — куски шоссе и магазины поселка. Новые Поляны срань такая. Я туда пару раз за пивом заезжал, а водку брать брезговал.
Вдоль расщелины, покачиваясь, шевеля усами, брели белые медведи. До них было метров двести. Они вылезали откуда-то из туманного марева и шли нестройной шеренгой, поджав передние клешни.
