Люба застыдилась ненароком вырвавшегося у нее обвинения.
– Прости, я же тебя люблю…
– Даже при том, что ты меня любишь, никогда так со мной не говори. Это оскорбительно.
– А ты не называй меня пани. Твои ясновельможные пани в Варшаве, а здесь у тебя я, Любка Прохорова, жена осужденного, шалава, дрянь, курва, чумичка. – У нее затряслись плечи от беззвучных рыданий.
– Что с тобой, ясновельможная пани? – Он нарочно назвал ее так, словно это обращение совершенно отличалось от тех, которые ей особенно не нравились.
– Я за тебя очень боюсь. Мне страшно. Не ходи на пристань.
– Кто-то же должен быть мужчиной. Что же мне за твою юбку прятаться?
– Тогда я завою. Я сейчас завою. Как баба.
– Лучше уж помолись обо мне, как тебя учил твой ксендз – отец Вассиан. Ведь ты же верующая. Может быть, твой Бог и мне поможет. Солнце одинаково восходит над верующими и неверующими, – сказал Витольд Адамович, но так, словно при этом чего-то недоговаривал.
– Не пойму я тебя, веришь ты или не веришь… А если веришь, то в кого…
– И не надо тебе понимать. Крепче спать будешь, – сказал Витольд Адамович и с удивлением обнаружил, что одновременно с ним это же произнес его брат:
– … крепче спать будешь.
Они переглянулись и рассмеялись такому совпадению. Но Любе смеяться вовсе не хотелось.
– Отец Вассиан мне больше не учитель. Не ксендз, – сказала она тихо.
– Поссорились? – Витольд Адамович учтиво, с вежливым вопросом заглянул ей в лицо.
– Нет, просто объяснились.
– А-а-а. – Он не то чтобы понял, в чем суть объяснения, но уважительно отнесся к тому, что люди находят время, чтобы объясняться. – Ну, и каков результат?
– А таков, что нам с ним теперь вместе хлеб не есть.
– Что означает сие иносказание? Разрыв всех отношений? Бог умер? – Витольд Адамович тронул расческой пышные (чудесный станок придал им с утра такие формы) усы, уподоблявшие его самому Ницше, могильщику Бога.
– Об этом ты спросишь у моего брата Евгения. Он большой знаток по части иносказаний. Брат тоже приедет на Пасху – как и мой бывший муж. Я ему звонила и все рассказала.
– Но ведь я здесь. Я с тобой. Разве этого мало?
– Ты не здешний. Ты здесь всем чужой, а он свой. И к тому же все-таки брат.
– Ты о нем так говоришь, как будто он непобедимый рыцарь на коне и в доспехах. Казимир, как тебе это нравится?
Казимир Адамович обозначил бессильным жестом, что нравится, не нравится, а он вынужден смириться с тем, как сестра отзывается о брате.
Витольд Адамович на это саркастически заметил:
– Значит, Бог все-таки жив, хотя и в ином, так сказать, лице. – Он встал, тем самым показывая, что произнесенная фраза дает ему повод закончить этот не слишком приятный и содержательный разговор.
Глава одиннадцатая
Криминальный батюшка
– Отец Вассиан, выдь-ка!
Высмотрев сквозь прозрачную кисею оконной занавески, кто там его окликнул из-за высокого забора, отец Вассиан не стал звать гостя в дом, а сам вышел к нему. Вышел неторопливо, с достоинством, приличествующим сану, хотя калитку поначалу не открыл – остался по эту сторону, тогда как гость поджидал его с той стороны и тоже не спешил приблизиться.
Не спешил и высматривал (брал в кадр) отца Вассиана либо поверху, над забором, либо снизу, между неплотно подогнанным штакетником. Был маловат ростом, но жилист, смугляв, с чернявой – местами лысеющей – головой и оттопыренными ушами, алыми от пронизывающего их солнца. В правом ухе висела серьга. На крепкой, загорелой шее в расстегнутом вороте красной рубахи блестела цепь.
Солнце било ему в глаза из-за макушек покрытых первой зеленью акаций, посаженных вдоль забора, но он не закрывался ладонью и даже не щурился.
– Ты, Плюгавый? – Отец Вассиан тоже взял его в кадр.
– Ну, я, я. – Тот склонился, выбирая место, куда шагнуть, чтобы не испачкать сапог. – Не зовите меня так.
– Все зовут. Вот и я по привычке. Прости, если обидел.
– У меня другая кликуха есть – Настырный.
– Буду знать. Сапожки на тебе ладные. С кого снял?
– Вот еще – скажете…
– Ладно, чего явился? Сам или кто послал?
– Сермяжный послал. По случаю Пасхи. Поздравляет вас. Здравия желает и всяких благ. Ну, и я тоже. Присоединяюсь.
– Кто ж так поздравляет. Надо как полагается: Христос воскресе. Не учил я вас, что ли?
Тот понял ошибку и послушно повторил:
– Христос воскресе.
– Воистину воскресе. Теперь похристосуемся. Только я к тебе выйду. Через калитку нельзя.
За калиткой они похристосовались – трижды расцеловались. При этом отец Вассиан уловил запах дрянного одеколона, смешанный с запашком застарелой грязи за ушами Настырного, и укололся о недобритую щетину.
– Вот и почеломкались с праздничком. На душе легче стало. – Тот просиял от гордости.
– Помылся бы ради Пасхи… – Отец Вассиан опустил глаза.
Настырный аж весь взвился от желания оправдаться.
– Не люблю я этого, не люблю… У меня от мытья чесотка. Я ж из цыган, из табора. Меня не учили…
– А коня украсть можешь? Учили?
– Тю-ю-ю коня… Целый табун могу. Ни одна подкова не звякнет.
– Нашел чем хвастать. Почему мать хворую в больницу не кладешь?
– Она у колдуньи лечится. Заговорами, – брякнул Настырный и с опозданием спохватился, выругался сквозь зубы, хлопнул себя по лбу. – Не, не… соврал я. Врач к ней ходит.
Отец Вассиан посуровел и помрачнел.
– Али не заказывал я вам к колдуньям ходить? Али не вразумлял вас, иродов?
– Вразумляли, вразумляли, – поспешил согласиться Настырный и, чтобы загладить вину, засуетился с подарками. – Вот вам от Сермяжного. – Он достал из-за пазухи крашеное яичко и кусок кулича, завернутый в обрывок газеты, из каких старухи обычно делают кульки для семечек.
– Благодарствую. – Отец Вассиан сохранял прежний суровый вид. – Хотя кулич-то… похоже, с мухами.
– Не, то не мухи, нет… – заверил Настырный. – Это шелуха от семечек. У меня в кульке семечки были.
– Ты что – грыз?
– Я завсегда грызу. Такая же привычка, – как картишки слюнить. Еще с тюрьмы.
– Так шелуху-то выплевывай.
– Я, чтоб возле нар не сорить, ее, шелуху-то, всегда обратно в кулек сплевывал. Вот привычка и осталась.
– Ладно, зачем пожаловал? Про Вялого и Камнереза разнюхать? Признавайся.
– Про них.
– Ну, нюхай, раз такой нюхастый.
Настырный помолчал, сочтя зазорным нюхать сразу после того, как его в этом уличили.
– Правда, что выходят? Досрочно освобождают? – спросил он, явно заискивая.
– Жди-дожидайся досрочного. Я их на поруки взял.
– Добрый вы. Душа-человек. За это вас уважают. Считают авторитетом.
– Сам когда-то сидел. Понимаю.
– Спасибо вам за них. И от Сермяжного, и от всей братвы.
– Вы на них губы-то не раскатывайте, – счел нужным остеречь отец Вассиан. – Я вам их теперь не отдам. При мне будут.
– Как это? – Настырный ухмыльнулся с глуповатым недоумением.
Он погонял во рту слюну и сплюнул длинным плевком.
– А так, что я за них отвечаю. Вы их к делам-то не особо тягайте…
– Это как Сермяжный решит. У него планы-то аж до Москвы… Он теперь не вор в законе, а коммерсант и предприниматель. Депутатом хочет заделаться.
– А священником?
– Не пойдет. У нас уже есть один поп.
– Это кто же?
– Так вы же, отец. – Настырный удивился вопросу, подразумевавшему столь очевидный ответ. – Вас вся братва признала за своего. Как на партсобрании.
– А ты их помнишь, партсобрания?
– А то как же. Я ведь состоял. Меня перед самым развалом приняли – как лучшего на ипподроме. Ну а после развала я уже не на партсобраниях, а на нарах сидел. – Он оглядел свои сапожки, незримо и таинственно связанные с нарами.
– Вот и я тоже, – со вздохом произнес отец Вассиан куда-то в сторону и вновь обернулся к гостю. – Так я у вас по чину криминальный батюшка? Может, и в долю брать будете?