Радостно августу и на душе, и ниже пояса.

Грезится владыке Рима, что принимают его в термах не за мужчину, а за достопочтенную матрону, ежедневно хранящую семейный очаг, и требуют за проход внутрь установленную согласно тарифу плату (в разные периоды державной истории посещение терм было то безвозмездным, то дармовым, но именно здесь и сейчас оказалось не бесплатным).

– Шта?!!! – встаёт Филипп во сне на дыбы (по воде ванны ходят то бурные волны, словно буруны, то круги, то едва заметная рябь).

Того, кого только что признали за простую римскую бабу-хранительницу домашних пенат, тут же идентифицируют как великого мужа в статусе императора, приносят тысячу извинений, каются и пропускают дальше безо всякой мзды или любого иного эквивалента. Готовы даже доплатить, но денег со служителей терм император, на миг возомнивший себя гусаром грядущего, брать гордо и категорически отказывается.

Филипп во сне минует аподитерий-раздевалку и проникает туда, где все женщины, то мелко встряхивая-потрясывая, то крупно потрясая своими прелестями, ходят исключительно без ничего. А если быть точнее и называть вещи своими именами, то в чём мать родила.

Никто не удивляется появлению августа, однако со всех сторон сыплются восторженные (и риторические) вопросы:

– А нам что, опять разрешили мыться, не делая различий и не разбирая гендеров?

– А разве на это действо были запреты? – в отличие от женщин не риторически изумляется император. – Я вот со своей супругой Отацилией могу безо всяких разрешений мыться в одном и том же месте и в тот же самый час. И раньше так делал… часто. Особенно в медовый месяц. Теперь вот только один сюда пришёл… Но я слышал, кстати, от неё же, от жены, что со своим уставом в чужой монастырь не ходят!

– Да тут у нас не монастырь, однако!

– Молчать! Не перечить! Не лупанарий же здесь в конце концов!

– Помывочная!

– Супруга у меня человек строгих правил, глубоко верующий… эээ… с ног до головы поглощена не традиционной для Рима конфессией, – сидит на своей волне император.

– Аааа, ну, если так, тогда, конечно, запреты были. И неоднократные. Очень строгие. С карами… небесными за их нарушение. Императоры-консерваторы Адриан, Марк Аврелий и Александр Север один за другим издавали Эдикты о раздельной помывке полов.

– Зачем же каждый из них издавал заново? Или императоры-либералы, правившие в промежутках между консерваторами, эту норму отменяли, дозволяя римлянам и римлянкам сливаться в термах воедино, что ли?

– Нет же! Никто ничего не отменял!

– Зачем же почём зря для подтверждения одной и той же нормы переводились папирусы и пергаменты?

– Кто ж это знает! Может, повторенье – мать ученья! Традиция мыться совместно возрождалась из пепла сама собой, как только шумные пропагандистские кампании и очередные авралы заканчивались, – в голос уверяют императора почтенные матроны и юные целомудренные девы, поворачиваясь к нему то своими фасадами, то тылами. – Мыться всеобщим кагалом – это не просто очищаться от пота и грязи! Это наш римский образ жизни! Чтобы в мире безо всяких Персий жить единым человечьим общежитьем!

– Это не римский обычай! Эллинский!.. – август строго поправляет незнаек-незнакомок всех оптом и мягко воркует в сторону той одной, на которую только что положил свой зоркий и плотоядный глаз, и тонкую трепетную душу: – Ступай ко мне, милая девушка! Да иди же ты поближе! Не стесняйся! В ногах правды нет! Присаживайся! Да не поодаль! И не рядом, а на мои колени! Ты здорово вертелась, прекрасно потрудилась и в этом преуспела, я видел твой тыл, и уж очень он мне по нраву пришёлся…

– Приглянулся? – переспрашивает дева, словно затягивая время.

– Иди на колени, говорю! Не тяни резину!

– Какие ещё колени! Ни за что не сяду… эээ… я не усядусь! Упаду ягодицами на каменный пол! Ты же сам стоишь, как столб!

– Вот я уже сел!

– Вижу! Не слепая!

– А чего ж ты теперь встала, как вкопанная? У меня жеребец, когда взбрыкивает, точно так на дыбах стоит!

– Что-что? Я не услышала, что у тебя там на дыбы встало?

– Иди ко мне сейчас же! Или ходить разучилась, прелестница? Ну, я сам могу к тебе подойти, я с чаровницами не гордый! Ты куда отскакиваешь?! Ах, ты строптивица! Повелеваю! Могу даже Эдикт издать, если хочешь! Живо ко мне! Одна нога там – другая здесь!

– Заплати и спи спокойно!

– Штаааа?!!!!

– Да я про налоги!

– Штаааа?!!!!!!!!!!

– Даром, даром, даром! Бесплатно спи! Бог с ними, с налогами и с дефицитной римской казной! А вот мою шаловливую ручку позолотить не помешало бы! И никаких Эдиктов для этого не надобно! Сторицей окупится твоя щедрость!

…Мужчина, лежавший в горячей ванне, дёрнулся от негодования, но не проснулся, а свободная римская девица вдруг пропала, будто вовсе не бывала.

И избыточное возбуждение с императорского тела в один миг схлынуло. Тем более, что перед его глазами из густого тумана выплыла строгая физиономия Отацилии.

Брррр… Почудилось.

«Вот и время пришло

Мне домой возвращаться,

Но в далёкой столице

Чей мне будет рукав

Изголовьем душистым? ..»

Отомо Табито

Филипп спал и ему снилось, как он, выпрямив в гордой осанке спину, в окружении верных телохранителей-мавров стоит теперь в «президиуме» курии Юлия пред десятками, а то и тремя сотнями римских сенаторов.

На макушке повелителя Рима возвышается не какое-нибудь древнее раритетное старьё, а свежеизготовленная диадема из золота высшей пробы: без лавров, но с высокими шпилями-лучами, как у солнца. Диадема, пусть даже и такая же, как некогда у императора Каракаллы, символизирует, однако, восшествие на римский трон и счастливое правление новой династии, которая будет жить в веках, словно уже наступил фукуямовский конец истории. Да, пусть даже всё это действо и вот так называется, ныне Филипп спорить с этим тезисом не станет: вознёсся выше он главою непокорной Александрийского столпа! Но точно не с дуба рухнул и не сноб, а солдатский император волей всего Пантеона, единого Господа и с добровольного одобрения сената.

Император размышляет, как бы поделикатней намекнуть сенаторам о своём консульстве. Без предварительной подготовки и репетиций сложно выбрать формат.

– Я, конечно, понимаю, что на текущий год в стране уже есть первый консул… – словно издалека начинает Филипп и замолкает, исподтишка оглядывая публику, собравшуюся в курии.

Должность консула, числившаяся при республике высшей выборной магистратурой и подразумевавшая огромные властные полномочия, во времена империи-принципата превратилась по сути в пустышку, хотя и в чрезвычайно почётный статус. Никто из императоров-принцепсов не осмеливается упразднить этот нефункциональный «институт», от которого остался лишь блестящий фантик, ибо само название была историческим и указывало на прочную и даже неразрывную связь времён.

Сенаторы безмолвствуют, как будто ждут продолжения.

– Я, конечно, понимаю, что на текущий год в стране уже есть первый консул… – повторяет свой намёк Филипп и, сомкнув губы, снова блюдёт тишину.

На этот раз все сенаторские лица обращаются в сторону Тиберия Полления Армения Перегрина, действующего первого консула, опустившего голову, вжавшего её в плечи и желавшего сейчас только того, чтобы провалиться сквозь землю, чтобы оказаться после провала на своей дальней сельской вилле и чтобы о нём как можно скорей все позабыли.

– Я, конечно, понимаю, что на текущий год в стране уже есть первый консул! – Филипп решается, наконец, закончить мысль прямо, без намёков и экивоков. – И я не стал поднимать вопрос о консульстве в тот день, когда вы помазали меня на трон! Но время не ждёт!..

– Дело в том, что время есть фикция…

– Скажите! А мне это и в голову не приходило!.. эээ… Молчать! Время летит вперёд и торопит! И надо думать о будущем! На следующий год ординарный консул, как я понимаю, ещё не избран?!