Женщина трясущимися от волнения руками достала из дамской сумочки фотокарточку и протянула её Жогову.
– Алексей, вам знаком этот человек? – с профессиональной бесстрастностью спросил он, глядя на него в упор.
Взглянув на снимок, Бородин побледнел.
– Так это же Сашко Николай, – едва слышно пробормотал он. – Тот самый разведчик…
И опять воцарилась тяжёлая пауза. Узник с недоумением смотрел на фотографию в руках офицера и вертел головой по сторонам, бросая взгляды на Анастасию Ильиничну и на всех присутствующих в кабинете.
– Вам, Алексей, не надо долго ждать встречи с матерью Сашко Николая, – прервал воцарившуюся паузу полковник. – Она перед вами… Познакомьтесь! – показал он жестом на женщину.
Молодой человек медленно поднялся со стула и очень долго, не мигая, смотрел в глаза Анастасии Ильиничны. Чувствовалось, что в нём шла какая-то борьба: в его глазах стояли такая боль и тоска, что это невольно завораживало присутствующих врачей и самого Жогова. Что касалось матери, узнавшей о гибели сына, то она тоже молча смотрела в глаза Бородина, и по её щекам катились крупные слёзы. Неожиданный поворот событий заканчивался трепетными мгновениями, от которых так щемило сердце. Жогов отвернулся, чтобы не видеть мучительных переживаний двух людей, таких разных и совсем далёких, но в последние минуты так сблизившихся. Поистине, горечь утрат сближает людей.
– Товарищ полковник, я прошу вас: отправьте меня в камеру, – это единственное, что смог сказать Бородин после того, как Жогов представил ему Анастасию Ильиничну. – Мне надо побыть одному… – и на подгибающихся ногах он направился к двери кабинета, за которой стояли два дежурных конвоира.
Полковник не возражал против просьбы узника. Он видел его душевное состояние и приказал конвоирам не только проводить его в камеру, но от его имени отдать распоряжение дневальным, чтобы те увеличили Бородину дневной продовольственный паёк.
– Сам проверю! – бросил он им на прощание свою железную фразу, ставшую в фильтрационном пункте вроде домоклова меча для его работников.
Когда двери кабинета закрылись за Бородиным, Жогов почувствовал неимоверное облегчение. Конечно же, ему было очень жаль Анастасию Ильиничну, но рано или поздно ей всё равно пришлось бы узнать о гибели сына, а тут вдруг всё разрешилось само собой. Он не без удовольствия отметил про себя то обстоятельство, что не стал торопиться и не взял на себя грех преждевременно сказать ей об этом ещё там, в Москве. Хотя та информация о гибели Николая тогда ещё не была подтверждена.
А Анастасия Ильинична молча сидела на стуле и, закрыв лицо руками, беззвучно плакала…
Возвращаясь из фильтрационного пункта в общежитие, женщина молчала. Она не проронила ни одного слова с того момента, когда услышала о смерти сына. Жогов шёл рядом с ней и тоже хранил молчание: он не пытался её разговорить, чтобы отвлечь от мрачных мыслей, так как просто не знал, как это сделать. Да и вообще он чувствовал, что в такие минуты его попытки были бы неуместны. «Надо дать возможность, чтобы перекипела боль в душе, – думал офицер, глядя на мрачное от горя лицо Анастасии Ильиничны. – Хорошо бы ей сейчас принять какое-нибудь успокоительное и уснуть…»
– А я ведь даже не спросила его, где, в каком месте, был убит Коленька, – неожиданно сказала женщина, прервав затянувшееся молчание.
– Это не беда: вы сможете в любое время встретиться с Бородиным и расспросить его об этом, – поспешил отреагировать на её реплику полковник. – А для чего это вам, Анастасия Ильинична? Простите за любопытство…
– Я хочу там поставить памятник сыну, – кротко ответила женщина.
– Завтра я распоряжусь о вашей встрече с ним…
– И ещё выполните одну мою просьбу, Иван Николаевич, – вдруг пылко сказала Сашко. Она смотрела на него тем взглядом, на какой способна только мать. – Не отправляйте его ни в какие психиатрические лечебницы. Я вас очень прошу! Оставьте его под фамилией моего сына, и пусть он так и останется… моим сыном! – с какой-то высокой, огненной интонацией добавила она, против которой нельзя было устоять.
Шёл снег, его крупные хлопья падали на лицо женщины и мгновенно таяли, образовывая хрустальные капельки воды, которые ярко блестели на её раскрасневшихся от волнения щеках. Нет!.. Жогов не имел права отказать ей в просьбе, и он приветливо улыбнулся.
– Видать, Анастасия Ильинична, это судьба так распорядилась: сначала я выбрал вас своим секретарём-переводчиком, потом вы поехали со мной сюда, в Майценех, ну и последнее – вы вновь обрели здесь сына!
– Когда я услышала, как он в первый раз сказал о том, что я найду своего сына, а потом… потом он сказал, чтобы я его приняла в сыновья, – сбиваясь и путаясь, горячо говорила женщина, – во мне как будто что-то перевернулось!..
Жогов испытывал истинное наслаждение от того, что произошло. Казалось, что непоправимое горе, так неожиданно ударившее в самое сердце матери, нельзя ничем залечить, но как стремительно оно получило благополучный исход. И он невольно подумал: «Всё-таки нет худа без добра!..»
ГЛАВА 4.
Следующий день преподнёс ещё несколько неожиданностей. С утра Жогов узнал о постановлении высшего командования, куда он отправлял рапорта о проделанной работе, что дети женщин, работавших на гитлеровцев, также «должны быть интернированы вместе со своими матерями в лагеря для определения их дальнейшей судьбы…» Что это значило в реальности, полковник знал хорошо: все они попадут в лагерные жернова, где их ожидал непосильный рабский труд и … смерть. Таким образом, цель высшего политического руководства будет более чем достигнута: они вместе с так называемыми «выродками» очистят советский народ от детей-последышей «врагов народа», которые, по их мнению, не имели права жить и называться советскими гражданами. Как будто свинцовый груз положили ему на сердце, и на какое-то время он просто вышел из «колеи»: не мог ни работать, ни как следует сосредоточиться на предстоящем деле. Он сидел в отведённом для него кабинете один и находился в каком-то туманном забытье. Анастасия Ильинична в это время находилась в камере своего нового, приёмного, сына. Она отправилась туда, чтобы обрадовать его неожиданным её решением и желанием полковника помочь ему вернуться к нормальной жизни…
Из оцепенения офицера СМЕРШа вывел появившийся в дверях кабинета Суворов. Вопросительный взгляд Жогова заставил его потоптаться на месте, затем он пропустил в кабинет того пожилого антифашиста Эриха Крамера, который помог полковнику отыскать фильтрационный пункт Майценеха, и смущённо сказал:
– Товарищ полковник… Иван Николаевич, он уже вторые сутки добивается встречи с вами. Примите старика. Он говорит, что у него к вам есть очень серьёзный разговор… Не сочтите за труд, уважьте!..
– Уважу, – ответил Жогов. – Пусть проходит и садится. Объясните ему, – попросил он Суворова. – Я, как видите, без секретаря-переводчика… Пусть подождёт немного, если никуда не торопится, она сейчас должна подойти с минуты на минуту… Спросите, чего он от меня хочет, – через мгновение добавил Жогов, увидев, какое нетерпение испытывает старик.
– Честно говоря, Иван Николаевич, я лучше понимаю, чем говорю, – откровенно признался комендант. – У меня такое произношение, что мне в пору только с пьяным немецким поваром говорить…
– Ну, хорошо, хорошо! – вяло махнул рукой полковник. – Я вас не задерживаю… Вижу, что вам некогда…
Суворов, и правда, торопившийся в расположение комендантского гарнизона, покинул кабинет, и полковник остался наедине со стариком. Вид у немца был решительный, чем он вызвал у него искренний интерес, и на какое-то время Жогов забыл о терзавшей его мысль печальной новости. Через минуту после ухода Суворова вернулась Сашко, и они сразу приступили к разговору с Эрихом Крамером. То, что услышал он от немца, потрясло его не меньше, чем утренняя новость об интернировании бывших военнопленных детей, приравненных к статье «выродков», в российские просторы ГУЛАГа. Оказывается, в особый отдел гарнизона и в прокуратуру военного трибунала пришло распоряжение, что и немецких подростков «гитлерюгенда», особо «отличившихся» подрывной деятельностью после подписания договора о безоговорочной капитуляции, направить в спецлагеря для военнопленных немцев, расположенных на территориях советских республик.
