Оказалось, что мерзавец Леви уснул. Мои потуги, направленные на Танюху, усыпили неблагодарного апостола. А я-то психовал, от чего так тяжко дышится! Сидя у меня в ногах, Леви навалился плечами и своей баклажановой башкой на Танюху, и вместе они припечатали меня к спинке кресла.

Танюхе было вообще не место в нашем корпусе. По всей логике, она не имела никакого отношения к «русскому отделу» и должна была, скорее, содержаться в корпусе «В», там же, где «прописана» Куколка. Ее лечащим врачом была мама Дженны.

Очень может быть, что Танины родители, навещавшие девочку на белом лимузине, еще в южной Клинике, многого не знали о своем ребенке. Но, как и Куколку, ее жалели и перевели на этаж к Леви. Для укрепления коммуникаций…

— Готово! — прохрипел из темноты Барков. — Как она?

В вестибюль ворвались ночные заклинания ветра. Ветер говорил, что нам не следует никуда идти, что мы не прорвемся через парк, что нам никто не рад снаружи…

— Она спит. — Я размотал одеяло, потрогал спутавшиеся, потные волосы японки. На меня дохнуло ее горячим, доверчивым запахом, и на мгновение вспомнилась Куколка, как она сидела на мне верхом…

Нет, нет, только не сейчас!

Я растолкал Леви, Барков поднял девчонку. Апостол запихал в сумку причиндалы малыша, недовольного тем, что его опять оторвали от творческого процесса.

И наша армия выкатилась под дождь.

Впереди блестели зубы кашалота.

Вероятно, Сикорски был прав, когда говорил, что ждет гормональной стабилизации. Во мне многое начало меняться, и порой настолько быстро, что я едва успевала отследить. Отследить и сделать так, чтобы они не заметили. Помнишь, ты дулся на меня, что я меньше с тобой бываю? Я не забывала тебя, я ощущала ответственность за наших детей. Они бы не дали мне рожать, ни в семнадцать, ни позже. Либо отняли бы у меня детей, это точно.

Я ненавижу их.

Питер, помнишь, ты спросил меня, почему в северных широтах нельзя встретить больную полярную сову? Потому что больные животные там не выживают, улыбнулся ты. Слабые погибают сразу, срабатывает закон Дарвина. Питер, милый, а почему мы с тобой должны быть слабыми? Я очень много читала последние месяцы по этой теме. Скажи мне, почему уродливый Сикорски имеет право на двух детей, а мы — нет? Я видела их семейное фото в кабинете, его жена неважно выглядит, у нее явно не в порядке со здоровьем. А мальчишки маленькие, но уже заплыли жиром, как мамаша.

Они больны, Питер, они вырастут, но не смогут улучшить генотип, о котором так печется моя мамочка, в лучшем случае нарожают таких же астматичных близоруких уродцев и сдохнут в пятьдесят от инсульта или гипертонии. При этом они будут кричать — ах, нам необходимы бассейны и тренажеры, чтоб не сойти в могилу раньше времени! А твои предки, Питер? Наркоманы или алкоголики, и таких миллионы.

Вот что я тебе скажу…

Я немножко пьяная, но это не страшно. Всякие там звери весной дерутся за самку, и не от избытка свободного времени, а потому, что хотят иметь самых крепких и здоровых зверенышей. А люди так не поступают, о нет! Люди давно так не поступают, они говорят — у каждого должно быть право на счастье, в этом фундамент нашей демократии, мы не будем возражать, чтобы спаривались наркоманы и заполняли больницы ублюдками с врожденным гепатитом. Мы будем их кормить и растить, и не дай Бог заметить жестокое обращение с этими слюнявыми дебилами вроде Роби! Что вы, демократия на страже!

Пусть растут, пусть писаются в штаны, а захотят, так пусть вступают в брак! Мы же живем в свободном мире, каждый имеет право спариться с кем угодно! Плевать, что они мрут тысячами в Индии или в Африке, мы кинем еще пару миллиардов на прививки, мы пошлем им одеяла и сигарет! Человечество обезумело, Питер! На всякого здорового приходится пара-тройка калек или моральных уродов, которых не спасут никакие модуляторы! Чем это отребье лучше меня, Питер? Они не лучше меня. Я в этом убедилась, когда первый раз покрасила волосы. Я стояла в душевой, разглядывала следы от шрамов и вдруг увидела ошибку доктора Сикорски. Они воздействовали химией, облучением, еще Бог знает чем. Они упустили мозг, человеческий мозг. Обезьяны — не люди, даже достигнув половой зрелости, они не становятся разумными. Обезьяны не способны контролировать организм.

Я поняла там немало страшного, в душевой. Благодаря модуляторам «прямого синтеза» они вырастили мне вторую селезенку, желчный пузырь, еще кое-что. Все новые органы впоследствии рассосались, просто в них не было нужды. Им хватило ума не трогать мозг, они испугались, когда пришлось переходить на «обратный синтез». Теперь я намеревалась испугать их еще сильнее. Я увидела, что беременна, и поняла, что в ближайший понедельник, во время штатного просвечивания, это увидят все. И тогда я сделала так, чтобы они ничего не увидели. Но этого мне показалось мало, я решила подстраховаться и сделала еще кое-что… Но об этом после.

Затем я покрасила волосы. Без всякой краски и без воды. Это так забавно и так волнующе, Питер! Жаль, что тебя нет рядом! За месяцы, что я в бегах, я перекрашивалась трижды и всякий раз просто балдела от удовольствия. Ведь я же женщина все-таки! А вчера я научилась менять цвет глаз, и немножко форму губ, но это больно и долго.

Они меня просветили, как обычно, и ничего не нашли. Потом я вызвала мамочку и сказала ей все. Сказала, что знаю про шимпанзе, что мне про них рассказал Дэвид, все равно он уже умер. Ты бы видел, что с ней творилось! Когда стало ясно, что она не желает каяться, я ударила ее. И в тот момент я об этом не жалела. Потом я сказала:

— Я ухожу.

— Ты не уйдешь, ты погибнешь! — завопила она и встала поперек двери. Потом до нее дошло, что дальше третьего поста мне не проскочить, и даже если я выпрыгну из окна, то в саду стена почти сорок футов. И она засмеялась, зубы у нее острые, как у лисицы.

— Ты не проживешь одна и месяца! — кричала она. — Я вложила в тебя всю жизнь и всю душу!

— Выстрели мне в сердце, — предложила я. — А потом понаблюдай, удастся ли мне справиться. Это же так интересно! Напишешь еще парочку статей!

Она заткнулась, просто стояла и смотрела на меня. Я сделала последнюю попытку.

— Мама, — сказала я, — мне хочется иметь ребенка.

— Это невозможно!

— Дай мне шанс попробовать!

— С кем ты собралась пробовать?! Ты… Ты рехнулась, тебе лишь семнадцать лет!

— Откуда ты знаешь, — спросила я, — доживу ли я до двадцати?

Она вызвала охрану. Это было забавно, Питер! Меня привязали к койке, хотя я и не сопротивлялась. В тот вечер я все обдумала до конца и не нашла иного выхода. Я не стала искать с тобой встречи, это дело я должна была довести до конца сама. Ты и так, любимый, слишком нежно меня опекал!

Они укололи мне какую-то дрянь, я притворилась, будто сплю. Мамочка подходила, гладила по волосам, слышно было, как она плачет. Но жалость во мне кончилась. Я лежала и занималась весьма важными вещами. Половинкой сознания я удерживала кровоток в левом локте, чтобы снотворное не разошлось по организму, а второй половинкой…

Но об этом позже.

Около двенадцати ночи я начала хрипеть, а когда вбежала сестра, я остановила дыхание. Они вынуждены были меня отвязать, покатили по коридору в малую процедурную. Как я ненавижу эту комнату, Питер! Я скорее умру, чем вернусь туда! Дежурил доктор Винченто, твой любимый куратор. Сестра понеслась звонить Пэну, охранник рвал на мне пижаму, а доктор наклонился ко мне…

Я ничего не имела против доктора Винченто. И ты мне говорил, что ведет он себя всегда очень сдержанно и корректно. Вот словечко забавное — «корректно», никогда не понимала, что оно означает. Пауки тоже ведут себя сдержанно, сидят в уголке паутины и не мешают мухам умирать. Всегда такой вежливый, прилизанный, черноволосый. Я плюнула ему в глаз.

Слюну я готовила четыре часа, Питер, это оказалось чертовски сложно. Я плевала на одеяло раз восемь, отвернувшись, потому что в углу висит камера, и на посту все видно. Я плевала до тех пор, пока слюна не прожгла одеяло и матрас насквозь.