— А ты-то тут при чем? — спросила я. — Самый опытный, что ли?

— Я вообще не при делах, — огрызнулся он. — И мне это на хрен не надо, вязаться с эротикой…

Больше ничего из него вытащить не удалось, а позже у него проскочило, что Сью от его помощи отказалась. Мол, у них есть смежная программа, по предотвращению СПИДа, контрацепции и все такое, но Баркова признали бесперспективным. Он ничем не мог помочь несчастным эротоманам. Это ведь твое словечко, Питер? Вот я какая стала, даже перенимаю твои выражения!

Милый мой, самый дорогой мальчик! Я так не хочу, чтобы ты чувствовал себя в чем-то виноватым. Даже не так. Даже если вас, сообща, втравили в сочинительство эротических рассказов, для лечения больных, я не буду ругаться. Ты к Баркову не имеешь никакого отношения, запомни раз и навсегда!

О сексе я знаю больше Куколки. И эротоманы тут ни при чем.

Куколка вечно все запутает. Даже не понимает смысла слов, а употребляет их, где надо и где не надо. Милая Дженна, она продолжает наше расследование, хотя детские забавы давно закончились. Я несправедлив к ней, потому что до сих пор не могу поверить, как можно полюбить урода. Снисхождение, жалость, уважение, теплота… Любое определение на выбор, но святые слова мне не хотелось бы произносить. Она восхитительная девочка и напрасно на себя наговаривает, потому что я никогда не подумаю о ней дурного. Потому что все ее приключения после побега, где она пытается представить себя в черном свете, меня не трогают. Я все это примерно так и представлял.

Благодаря милейшему Томми Майлоку, моему санитару и незаменимому помощнику. Дженна его ненавидела, а я его ценю. Точнее сказать, ценил.

Но о сексе мне рассказал не Томми, а сам Барков. Доктор Сью действительно возлагала на него кое-какие надежды, но Владислав не оправдал. Он выразился на этот счет известным образом. «Рожденный пить…» и так далее…

Начнем с того, что Винченто сдержал обещание. После операции меня вывезли на новый этап терапии, затем целых две недели мы прожили у Куколки на озере. Вот где было здорово, а главное, что мамочка Элиссон позволила дочке остаться с нами, а сама укатила. Видимо, в те дни они не беспокоились за Дженну, а больше волновались за меня. Мы развлекались вдвоем, а санитар и сиделка нам почти не мешали. Куколка возила меня кормить лебедей, а еще там был пруд с вечно голодными сомами, мы им скармливали несколько буханок, но усачи все равно жадничали. Я оброс невероятно, кудри дотянулись до плеч, прямо как французский парик восемнадцатого века, но Дженне очень нравилось, и я не спорил. Я смотрел, как она метает камушки по воде, запускает в небо змея, которого мне потом предстояло удерживать, как она бегает, украдкой от сиделки, за мороженым, и во мне рос единственный вопрос. Когда же я ей надоем?

Ведь я тогда был наверняка уверен, что она не продержится возле меня надолго. Тогда я не знал, насколько серьезны ее дела, и насколько серьезна она сама. Ее полнейшую безграмотность, наивность во многих вопросах я принимал за бестолковость. Мне бы тогда в голову не пришло, насколько целеустремленной и жесткой может оказаться эта воздушная, такая женственная и трогательная натура. Мы ошибались друг в друге…

Вероятно, для того, чтобы любить, как раз и нужно непрерывно ошибаться в близком человеке. Сия парадоксальная мыслишка пришла ко мне совсем недавно, в противовес общепринятой догме, что любимого человека следует знать вдоль и поперек. Что сожительство мужчины и женщины обязательно зиждется на предсказуемости. Наверное, я никогда не проверю на себе эти слова, мне не светит брак и семья, но никто меня не заставит поверить, что любовь — это разнарядка и план.

Ведь именно после того, как Дженна выкинула номер, я и задумался о ней совершенно иначе. Я слишком привык, что она принимает решения по согласованию со мной, что она буквально заглядывает ко мне в рот. Ну и как меня назвать, несмотря на воспетую Дженной великую мудрость? Правильно, банальным мужланом, придатком к члену… Я вдруг почувствовал, как мне ее не хватает. А до того, невзирая на ее помощь и участие, я не мог даже допустить, что она вкладывает в рефрен «я тебя люблю» нечто серьезное…

Но одиночество, а с ним и злость на себя, пришло позже. На озере мы классно оттянулись, хотя левая рука так и не стала отзываться на приказы мозга. Но я на это особо и не рассчитывал.

На озере я впервые научился контролировать приказы. Думаю, что лесной воздух и операция тут ни при чем. Скорее, это было связано с возрастными изменениями. Хоть так грешно говорить, но иногда мне кажется, что было бы лучше, если бы я не взрослел. То есть пусть бы я состарился, но оставался при этом ребенком, как Руди. Потому что, чем быстрее росли волосы у меня на подбородке, тем тяжелее мне было сублимировать энергию в рабочее русло. Мои здоровые сверстники растут и не задумываются о времени, все их внимание, в определенный момент, начинают поглощать женские задницы. А у меня все наоборот. С детства я стал старичком, а потом обнаружил, что превращаюсь в мужчину. Наверное, я запоздало ворвался в переходный период.

У Томми Майлока имелись жесткие инструкции на мой счет. Когда и чем кормить, режим сна, полный отдых от компьютера и телевидения, и прочие мелкие ограничения, нисколько меня не задевавшие. Ведь миссис Элиссон отпустила Дженну, и книг у меня никто не отнимал. В кино также разрешалось ходить, мы пересмотрели с Куколкой десяток новых фильмов. В основном смотрела она, как ярая фанатичка Голливуда, а мне хватало кино по работе. В пансионате Дженна сносно относилась к сиделкам, каждые три дня сама ходила сдавать анализы, как требовала ее мать, но постоянно предлагала мне устроить для Майлока какую-нибудь гадость. Я отказывался, хотя вполне был с ней солидарен. Томми Майлок был… Впрочем, я еще вспомню о нем, попозже.

Однажды я торчал на набережной, Куколки не было, а Томми крутился возле газетного киоска, метрах в двадцати от меня, заигрывал с продавщицей. Я смотрел на его корявую харю и вдруг совершенно отчетливо понял, что именно надо сказать, чтобы он опрокинул стойку с журналами. Светило яркое солнышко, на воде готовился какой-то местный праздник, вроде Дня Нептуна, на украшенной флагами и лентами набережной играл духовой оркестр. На сетчатке с невероятной отчетливостью отпечаталась эта картинка, — красная медь валторн, черные цилиндры и белые перчатки музыкантов. Это было как пароль, как ключик к очагу папы Карло.

Внезапно, в долю секунды, передо мной пронеслись соседка по коммунальной квартире и медсестра Марина, попавшая под грузовик. Я не вскрикнул, но мгновенно насквозь пропотел, хотя на пристани было совсем не жарко. Точно распахнулась ржавая калитка, и на меня разом высыпалось то, что я так долго и надежно от себя прятал. Я вспомнил почти дословно, что я тогда лепетал, и осознал, что я натворил.

— Томми, — позвал я. — Подойди, пожалуйста. На его раздобревшем личике отразилось мимолетное неудовольствие, этот недоделанный вундеркинд оторвал его от соблазнительного знакомства! Но мой вышколенный помощник тут же взял себя в руки. Когда он приблизился, я почувствовал, что должен к нему прикоснуться. Не знаю, что мне подсказало верный жест, но я мягко взял его за кисть и легонько дернул. Посмотрел ему прямо в зрачки и произнес верную фразу.

Майлок ровной военной походкой вернулся на бульвар и небрежно повалил обе металлические стойки с прессой. Газеты, журналы и открытки разлетелись по плиткам мостовой. К счастью, день выдался сухой, и имущество бедной продавщицы почти не пострадало. Несколько секунд Майлок стоял, растопырив руки, в изумлении обозревая разрушения. Он не помнил, что натворил!

Оркестр наяривал бравурные марши, трубы вспыхивали на солнце, по воде продвигалась процессия расписных индейских каноэ. По пустынному променаду метался Томми, на пару с обалдевшей продавщицей подбирал порхающие листки, неловко складывал их на столик. Газеты снова падали, подхваченные ветром, Томми извинялся, ему уже помогали прохожие… Куколка бы надорвала живот от смеха, она бы не упустила случая позлорадствовать! И не оттого, что ей присуща жестокость. Каждый имеет право на личного врага…