Я давно знал, что будет в этот день. Я просыпаюсь, хотя, я и не сплю никогда, встаю, а вернее, разгибаюсь, ведь мой дом имеет форму ракушки, застывшего спиралевидного водоворота с неведомой черной дырой посередине.

Но когда я начинаю присматриваться к своему дому обнаруживаются две, а иногда и несчетное количество необыкновенных вещей: что он – это лист дерева, который ранней осенью становится полупрозрачным, в нем становятся видны все прожилки, все его причудливые вены, и все что натянуто между ними тает, словно парус на ветхом судне потрепанном не одним штормом, на нем появляются дырки, сквозь них ветер дует, и мелодичный свист рождает морские песни, свет начинает проникать всюду, преграды на его пути все более ничтожны – стены ракушки изъели соленые воды и морские животные, остался нерушимый скелет, кость времени, вечный указатель пути всего живого к мертвому и обратно, белый изгиб, сон того, кто действительно спит – не то, что я!

Я уже встал и осторожно ступаю на перепонки, перепрыгиваю с одной на другую, я могу двигаться по ступенькам, могу бегать по кругу с закрытыми глазами – я привык к своему дому, я иду и умываюсь водой, которая неизвестно откуда здесь взялась, я никогда не включаю свет, мне он не нужен, я рожден в век естественной ночи и вечного дня, пространство легко впускает иной свет во все свои изгибы, оно сужается и закручивается – в моем микрокосме могу жить только я – умытый и готовый к пути.

Куда можешь идти ты, разве только переползти в дальний, неизведанный еще тупик своей ракушки? – спросят меня возможные неизвестные.

Я смеюсь, мне легко смеяться над этим нелепым вопросом, ведь я прекрасно знаю как далеко может отправиться стрекоза, в части крыла которой я однажды оказался и живу последнюю вечность. И я знаю о ней все, что мне нужно знать, знаю главное – а это уже случалось не раз – когда перепонки начинают издавать особый звук и вибрировать, так что щекотно и хочется петь, все наполняется ожиданием и предчувствием долгого пути через воду, большую воду.

Я знаю что сейчас произойдет, я готов, и она знает, что я готов, я, уходя, не покидаю свой дом, а он – меня, мы неразрывно связаны, а теперь пришло время вымести весь сор и промыть скелет, перед тем как он разрушит еще одну видимость и оживет, чтобы снова стать перламутровым и переливающимся всеми цветами радуги. В моем мире не может быть никакой смерти.

Я смеюсь, я лечу!

(25.06.2016)

Маленькие серые перышки облетают с ничтожного, может и вовсе несуществующего тельца (с этой жалкой надежды, ведь все надежды тела – только в другом теле – мелко и смешно!), то что-то, что остается на их (пустом) месте сливается по цвету с непроглядным монолитом присутствия, слепого и безличного нечто, наблюдаемого мною, втайне наблюдающего за мной наблюдающим, где я только слепок, структура непонятной принадлежности, имеющая долгую историю и дурную репутацию. Сам я серого цвета, умело встроившегося в фон, стараюсь разобрать тихие всплески на пустом месте.

Серые слизняки неожиданно быстро разбегаются, только ты пытаешься ухватить хотя бы одного. Ничего не остается, ни видимого, ни мыслимого, кроме скользкой стены из черного мрамора, из обманчивого отражения в котором смотрит инкогнито (просто кто-то или скорее, что-то).

Возможно, взгляд это просто привычное клише, вожделенное и уютное название для описания предполагаемого отношения к тебе кого-то или чего-то, (или просто ощущение от него, бродящее по телу), в данном случае, может оказаться, что ему нет ни малейшего дела до тебя, даже взгляд – это было бы слишком много, слишком щедро для такого ничтожества как тень возомнившая из себя фигуру. Скорее, оно просто есть, глубоко в себе.

Я наивно проецирую свое отношение к миру на все меня окружающее (мною не являющееся), воображая диалог с безразличной поверхностью, инициированный ею самой, который превращается сначала в мой диалог с самим собой, затем просто в нахождение рядом ("со-стояние") некоторых неодушевленных предметов, потом, в их глубокий, слепой сон (слияния).

Дискретность все более походит на самонадеянное шутовство, живущее короткий век и необходимое лишь для взаимоопределения с тотальным континуумом, а затем последующего самоотрицания в нем.

-

плоская ночь, как обертка, как повязка на глазах, искусственная слепота

множество звуков, источник которых скрыт, клювы тысячи птиц стучат о стены моего ореха, моей единственной крепости, пытаются достать зернышко, а из него червячка, тот притаился внутри, который и есть я, что-то завернутое в "я", которое извивается на мокрой полке купе в мокрой, больной и слабой оболочке я-пассажира

разговоры внизу давно надоели, сразу, сразу захотелось уйти и спрятаться, уйти некуда и нельзя – такая игра, такие правила, было жарко и больно, внутри спины болело само основание жизни, будто в позвоночник вбит железный штырь, иголочкой остановленное, приколотое к картонке и сохраненное в коллекцию существо, с заранее предсказанной судьбой еще не вылетевшей из кокона бабочки, потом вдруг на миг прикосновения болеутоляющей феи, стало хорошо, я заснул – всего-то две таблетки – ночью как обычно, в вагоне начал морозить конденционер изо всех сил, я спрятался в одеяло, еще один слой скорлупы, я прилип к казенной простыне, жар и мороз, распознанные признаки смерти

проснулся от чувства связанности и запутанности в слоях, я снова в коконе и жду свое время превращения, превращения во что-то мне неизвестное, может в кафкианского жука, спроецированного на потолке, а там рядом еще круглая коробочка, "датчик противопожарный", я разглядел: на нем оказалась маленькая зеленая лампочка, которая постоянно моргала, может это странный режиссер шпионит за мной и остальными, снимая то, что на самом деле происходит, чего я не вижу пока сплю и чего я вообще не вижу? – ведь я так многого не вижу…

я решил снять штаны перед его камерой – мне плевать – всегда есть аргументы за и против этого в поездах, я не успел подумать и выбрать, просто заснул, теперь решил своим участием подыграть ему и разоблачить его, маленького зеленоглазого озорника, который бесстыдно следит за движениями безымянных априорных тел, ворующего эти тела, пока в них спит наблюдатель – я теперь все знаю

но стоило мне их снять, мои штаны, и распрямить вывесив в пролете между полок, наподобии белого флага – сдаюсь? – как я понял свою ошибку, они и были единственной моей скорлупой, одеждой пустой и живущей своей жизнью, независимой от меня, под которой ничего нет, она-то и была мной…

теперь остаток я беззащитен и птицы склюют его заживо, тем более многие ждали всю дорогу этого, ведь все мои деньги лежали в кармане штанов, теперь они наверное где-то далеко и рассеятся как случайная пыль…

мир, он ведь в большинстве случаев, в основном, всего лишь хочет тебя обворовать. и я так думал долгое время, пока не осознал, что воровство тела – это только начало, затем идет порабощение тела, а затем полное уничтожение, ведь миру как змее важна смена оболочки, ему плевать что под ней, что под ней мои мысли и чувства или их отсутствие

мысли рассеются как случайная пыль, на миг осознавшая себя пылью, червячок продолжит движение по гастрономической цепочке, птицы улетят прочь, скорлупа пойдет в утиль, удобрение для роста деревьев, на которых совьются новые гнезда…

угловатая жестяная коробка продолжала вертеться и трястись в детских руках, внутри нее было какое-то сокровище, спрятанное от чужих глаз, только он – вОда – хозяин игры – ребенок мог приоткрыть крышку посмотреть или даже потрогать это пальцем, ведь это его собственность и он легко мог бы даже заиграть это до смерти. И тут кто-то случайно толкнул его, и он вдруг выронил свою драгоценную коробку, та покатилась, грохнула обо что-то несколько раз, он заплакал, я проснулся, мы прибывали в предутренние сумерки.