Возвращаясь в зал, Лука неожиданно остановился возле потрескавшейся стены одного из тоннелей, и обратил внимание на куски старой краски, еще не опавшей с рукава театра. Сейчас оба тоннеля имели темно-серый цвет материала, оказавшегося под краской, хотя один был потемнее, а второй – посветлее, однако Лука заметил другое, вроде бы очевидно, но открывшееся только сейчас:

– Не кажется мне, что те люди, которые строили этот театр, просто выкрасили два тоннеля по принципу зеркальности.

Октавия, последовавшая за другом в тоннели, пожала плечами:

– Почему нет?

Писатель еще раз потрогал обшарпанную стену.

– Потому что это слишком банально.

Лука улыбнулся и отправился в главный зал, выглядывая жестикуляции Эрика через прозрачное, но все еще грязное стекло светлого тоннеля.

– Что бы это ни значило, мы не станем отступать от традиций и тоже выкрасим их в надлежащие цвета. Кроме того, я уверен, что в этом есть какой-то смысл, задумка.

Глава 10. В лучах бездонного прожектора.

По окончании очередного спектакля в «Равенне», Лука приостановился перед массивными дверями главного входа и обернулся вслед впечатлениям. Гигант тоже был устроен очень необычно, пускай и не настолько артхаусно, как «Дельфин». От центрального входа до главной сцены протянулась широкая аллея, впоследствии дававшая проходы к местам в партере, причем около четверти её скрывалось в полной кромешной тени, и те запоздавшие зрители, которые невпопад перешагивая платья и смокинги, искали свои места, прежде выплывали словно бы из черного тумана. Подсветка в этой части причудливой аллеи наверняка была, но Лука отдал должное то ли задумке, то ли случайности.

Постепенно выходя из зала, молодой человек поймал себя на мысли, что уходить из «Равенны» он не хочет. Дело было не в предчувствиях, а в банальном переизбытке эмоциями, которые он получал от посещения этого места. Лука Николс был по-настоящему зажжен, и вопрос был только в длине фитиля. Писатель стал петлять небольшими проходами в лабиринте служебных помещений и множества небольших комнат и даже сцен, вроде той, которая навеяла Луке «Дельфин» некоторое время назад. В тот раз, который дал обратный отсчёт к большим переменам в жизни всех, кто так или иначе верил в то, что, находясь рядом с Лукой, можно рассчитывать на действительно необычные события. Уже сейчас Лука начинал понимать, что его история, с недавних пор каждую пятницу кольцующаяся на «Равенне», рано или поздно наберет скорость в этой центрифуге и сам писатель вылетит из неё в открытый космос, но как – он пока не представлял.

Писатель расстегнул пиджак и засунул руки в карманы, оглядываясь в сторону камер наблюдения. Ему жутко нравилось просто находиться в этом месте, большом, необычном, месте, которое могло расшевелить его вдохновение каждым его спектаклем. Он поймал себя на непроизвольной улыбке, устремлённой в красную ковровую дорожку, ведущую прямиком к главному входу в зал. Лука остановился, понимая, что ходит кругами и, оглянувшись, вдруг заметил, что дверь в комнату звукорежиссёра открыта. Более того, звуки, доносившиеся оттуда, явно намекали на какие-то приготовления. Лука был заинтригован и, не думая об охране, которая редко навещает внутренние комнаты «Равенны», а на камеры смотрит еще реже, заглянул внутрь студии звука, выходившей панорамными окнами прямо на сцену и находящейся над залом, издалека пялясь на сцену. Тучный звукорежиссёр, не издавая обыкновенного пыхтения, откинулся на спинку своего стула и поправив длинные, немного тронутые сединой волосы, прислонился к пульту. В наушниках он не слышал ровным счётом ничего, из того, что происходило вокруг, и это позволило Луке безнаказанно остаться в дверном приёме.

Занятый своим делом мастер не обращал внимания на силуэт в проходе: его пальцы ловко щелкали по панели, а сам он параллельно переезжал на стуле с колесиками к панели со светом, также располагавшейся в этой большой организационной студии. Сейчас вместо нескольких человек здесь был только один звукорежиссёр, метавшийся между компьютерами и пультами, и везде справлявшийся на удивление здорово и складно. Луке не позволял уйти вопрос, ради чего он работает за весь штат. С момента окончания спектакля прошло около часа – писатель посмотрел на часы. Без четырёх час, действительно. Уже пятьдесят шесть минут он просто бродил по «Равенне». Звукорежиссёр окончательно перешел к технике освещения зала, оставив звуковые компьютеры и пульты в гордом одиночестве, однако застыл в некой полупозиции, готовый сорваться к ним в любой момент. Он подергал за несколько рычагов, к удивлению Луки, дав мощи центрального луча прожектора вырваться на сцену. Писатель спешно вышел из комнаты техников и подобрался к главному входу в зал. Услышав движение, Лука оторвал ухо от массивной двери и слегка приоткрыл её, достаточно, чтобы было видно происходящее на сцене, но не без риска оказаться пойманным из-за шума.

По помещению разнеслись первые аккорды музыки, а на сцене, в золотых лучах бездонного прожектора, стояла девушка. Она мягко покачивала головой в такт музыке, отчего её волосы теряли необыкновенных черт лицо среди множества прядей и пустого зала. Мягко вступив, она запела, прикрыв большие зелёные жемчужины глаз ресницами. С приближением к припеву, она повысила голос, и раскрыла в полный тон всю красоту как исполняемой её баллады, уже где-то слышанной Лукой, так и собственного голоса. Вторая половина лица, периодически скрывавшаяся за прической, снова спряталась в их сени, предоставив замершему в темноте зрителю лишь озорную и теплую улыбку чуть склонённой головы. В проигрыше девушка едва улыбнулась и потупила взгляд, то ли стесняясь своей затее, то ли получая настолько большое удовольствие, что его нельзя было выразить обыкновенным смехом, при этом её глаза трогательно блестели.

Нельзя было сказать наверняка, плохо ли было Луке Николсу в этот момент, но своих ног писатель точно не чувствовал, а дыхание перехватило. Облокотившись на закрытую часть двери, Лука сейчас уже понимал, что артистка его не видит, и всё, что захватывало его внимание сейчас – это то, как девушка ловит очередную строку из глубин своего большого сердца. Это была баллада «Freedom», которую Лука слышал много лет назад. В ней есть и мужская партия, которую артистка пела полностью наравне со своей частью. К моменту последнего припева она обхватила микрофон обоими руками, и Луке показалось, что она здесь и сейчас разольется в виде голоса в нечто неосязаемое, до чего не получится дотянуться, в нечто, так ярко и блестяще маленькими каплями светящееся в необъятных глазах. Писатель с последними аккордами прикрыл дверь, и, убедившись в том, что каблуки певицы направляются к главному входу, свернул в проулки «Равенны», выйдя через несколько минут блужданий в подсобку на первом этаже. Открыв окно, Лука прислушался к звонкому, чистому и мелодичному даже без музыки голосу, о чем-то переговаривавшемся с сиплым звукорежиссёром. Помедлив несколько секунд, Лука спрыгнул в тьму парка, закинув пиджак на плечо.

***

Программка не оставляла шансов соврать: девушку звали Эмилия, и она работает в труппе «Равенны» после того, как заявила о себе на телевидении в одной из запоминающихся ролей. Большей информации украденный из театра буклет не содержал, интернет тревожить желания не было, а фотография с незабвенными зелёными глазами, чуть озорно рассматривавшими Луку по ту сторону глянцевой бумаги, оказалась настолько красивой, что писатель бережно спрятал её в карман. «Дельфин», получив карт-бланш от владельца и публики, уходил на финишную прямую подготовки к масштабному шоу с программой, от которой Август должен быть стонать в кресле, а Эрик кивать головой, почитывая черновик сценария, написанного даже не им. Заручившись поддержкой рекламных агентств по связям Луки, пиар-кампания «Дельфина» набирала обороты уже сейчас. Довольный Август сидел на сцене, свесив ноги в том месте, где она была особенно высока – у самого устья, ведь музыканты попадали в ров из того же помещения, что и солист на свою сцену. Лука отказался от своего обычного официального костюма и пристроился на одном из столиков в зале, облачённый в клетчатую ковбойскую рубашку с закатанными рукавами и джинсы, в которых чувствовал себя самым комфортным образом: