Пролог.

– Ты всё так же без ума от осени?

– Есть вещи, которые остаются с тобой на протяжении всей жизни.

– Значит, хорошо, что осень только начинается.

Август нахмурился. Под бежевым пиджаком виднелась белая пообтрепавшаяся рубашка с двумя расстегнутыми пуговицами и болтающимся распущенным коротким галстуком. Братья сидели в ночном парке и следили за движением кабинок на колесе обозрения, каждый за выбранной им. Наконец, Лука прервал молчание.

– Ты должен знать, что я не хочу держать на тебя обиды. Ты поступал в соответствии со своим сердцем, я не вправе осуждать тебя.

Август жутко откашлялся и выбросил тлеющую сигарету щелчком пальцев.

– Конечно, ты поступаешь великодушно. Я пропил свою жизнь, прокурил, прожёг, и теперь я приползаю на коленях к тебе, брошенному одинокой колонной подпирать наш общий храм, и выстраивать собственную жизнь.

Лука недовольно поморщился и перебил брата:

– Не поднимай прошлое. Оно улеглось там, под слоем воспоминаний, историй, пыли, надежд, всего того, что свойственно детям.

Лука почти не улыбался, не понимал блаженства Августа, которое тот более нигде не чувствовал, кроме сцены и окрестностей своей квартиры – он был мрачен и сер. Лука сидел здесь, на скамейке, в любимом парке Августа, около его дома, на земле его мира и воротил носом от всего подряд – ему было чуждо то, чем живёт младший брат. И вот так, бесполезно-сокрушенно они переглядывались двумя парами красных глаз, уже не ненавидевших друг друга, и безумным среди них двоих чувствовал себя именно Лука, потому что среди них двоих только он ощущал себя, как в аду. Сейчас, среди волнистого ветра, среди закрученных листочков со старых деревьев, окаймляющих неподалеку стоящий дом, Август вгляделся в бесконечный желтый океан в парке и темный исполин города, отбрасывающего свою тень на него, и что-то внутри заговорило:

– Так ты не откажешь мне в помощи? Протянешь руку в ответ?

Лука пожал плечами и просто ответил:

– Да. Держи.

Хлопнув Августа по плечу, он быстро поднялся и побрёл в сторону от ночи.

– Ты знаешь, где меня найти. Я там же, где и был. И да…

Лука словно бы выдавал сакральную тайну:

– Без ума от ноября в частности.

И если до этого момента было неизвестно, говорил он искренне или в очередной раз надел непроницаемую маску, как нередко бывало в общении с Августом, сейчас же многое для младшего брата стало на свои места. Август еще долго смотрел вслед его уходящей фигуре, а затем щёлкнул зажигалкой. До ноября было далеко.

Сентябрь.

Глава 1. Два пейзажа.

Пожалуй, никто бы никогда не сказал, что Лука был писателем. Стекла его квартиры зачастую открывали два замечательных, но дико контрастных пейзажа. Один – из окон, откуда с высоты двадцатого с лишним этажа было видно много разных домов, машин, людей и их жизней, грехов и слез, а второй – в окна, где часто можно было найти творческий беспорядок и распластавшегося в муках творческого кризиса Луку, и иногда случайный мойщик окон заставал среди этих обрывков надежд действительно необыкновенные строки, которые обратили бы любого в сентиментального влюблённого, но, увы, не обращали…

Лука сидел в мягком кресле издателя и смотрел вдаль через окна.

– Я не могу взять это, Лука. Прости. Слишком трагично.

Лука отреагировал мгновенно, резко привскочив с кресла и обрушившись на классический дубовый стол большого начальника:

– И это мне говорит человек, занимающий пост редактора. Мало того, что ты стал популистом, так еще и выражаешься безграмотно.

Лука приподнялся над аксессуаром успеха на четырех ножках и продолжил:

– «Слишком трагично». Её не бывает много – она либо есть, либо нет.

– Пустой ты писатель, если не понимаешь, что в твоём случае её можно хоть ложкой есть! Книги, выходившие под моим началом, охватывали всю страну. Моих авторов ставили во всех театрах. Но я учусь, Лука! Я даже следую твоим инструкциям, но, черт побери, я не могу издавать только трагедии, давай же напишем что-то еще! Будешь разноплановым мастером. Посмотри на портфолио за эти пять лет, в конце концов!

Марк назидательно стучал кулаком по рукописи и слегка сминал ее, а заметив, бережно расправил. Обернувшись в сторону окна, Лука шумно выдохнул и выдал оформленный несколько секунд назад пассаж:

– Ты хотел, чтобы я посмотрел не на историю публикаций, а на продажи, Марк? Тебе нужны продажи, а я их не обеспечу вот таким. Знаю, – он говорил негромко, но с надрывом, сопровождая звуки слов легким свистом, – но я, дружище, слеплен из такого теста, что не могу иначе. Ты знаешь, что бывает, когда настоящая музыка обрывается, Марк? Ты знаешь, ответь мне?

Марк выглядел слегка утомлённым.

– Поведай мне, невеже.

Лука перешел от одного окна к другому и, не смотря на издателя, продолжил:

– Она звучит в душе каждого из слушателей такой, какой он представлял ее дальше. Она звенит и переливается, она наполняется теми оттенками, которые в нее может привнести даже самый далекий от искусства человек, но наполняется оттого, что у него есть свой необъятный личный мир, который допишет ее лучше композитора.

Теперь Лука смотрел в глаза Марку:

– Я живу этим же, Марк. И ты, ты же не только мой друг, ты же еще и человек искусства. Ты должен знать. Я не универсальный солдат, чтобы писать по команде то, что покупают. Мне интересны только те сюжеты и те персонажи, которые периодически генерируются в этой голове. Они – моя плоть и кровь. И, если они и должны переживать трагедию, то потому, что так будет лучше для их образов и их места в этом мире. Комедийно они не сработают.

Марк помолчал, а затем провел вспотевшими руками по брюкам, растопырив пальцы:

– Давай вернемся к этому разговору через, скажем, недельку. А пока я совершенно точно забираю права на издание твоих последних сценариев в виде книг. Ведь они же будут?

Лука хмыкнул.

Через час писатель уже сидел в одном из небольших, но уютных баров на одной из тех небольших, но уютных улиц, которые он ценил из-за атмосферы, кухни и отсутствия людей. Лука крепко держал бокал левой рукой, рассеянно стуча пальцами правой по столешнице и слушая ритм. С каждой минутой его хватка все усиливалась, пока не эмоции не достигли точки кипения, и рука постепенно занемела. Лука, отвлекшись от мыслей, встряхнул ей, и осушил бокал. Закатанные по локоть рукава темно-синей рубашки открывали несколько небольших тату на левой руке, правая же при этом оставалась нетронутой, лишь только оттененной несколькими заметными браслетами и тканевыми повязками. Шляпа лежала рядом с бокалом, на стойке, и в ее сторону Лука посматривал пару-тройку раз за минуту, блуждая черным и темным взглядом, в котором просматривалась целая гамма эмоций, различимая лишь при линзах, добавляющих взору проницательность и сочувствие.

Лука провел рукой по шее и решительно встрепенулся, вдруг сжав кулаки. Взяв шляпу, он направился к выходу, как вдруг на входе его перехватила вбежавшая в бар девушка, и, бесцеремонно обняв и поцеловав в щеку, потащила обратно в глубину заведения к ближайшему свободному столику. С пристрастием понаблюдав за парой со стороны, можно было четко и уверенно охарактеризовать молодых людей как друзей – дистанция определенно чувствовалась с обеих сторон, расстояние в мелочах, но это был тот тип дистанции, которая не мешает, а приукрашивает многолетние отношения: она не дает им скатиться в бездну чувств, не нужных обоим, и, что более важно, не испытываемых обоими на самом деле.

– Я уже хотел было идти за тобой. Не думал, что Октавия может прийти вовремя.

С приходом подруги Лука заметно просветлел. Октавия завязала распустившиеся непослушные русые волосы и, улыбаясь, принялась пристально испытывать Луку взглядом ярчайших голубых глаз.

– Ты снова меня будешь вот именно так расспрашивать обо всем?

– По-другому ты мне можешь соврать.

Октавия заказала себе кофе с только ей известным сиропом, и откинувшись на стойку бара спиной, обернулась ко входу, запрокинув голову. Мужчины со всех концов заведения стали уже почти бесцеремонно разглядывать девушку, что Октавию совсем не смущало. Лука не был в настроении, а потому он задал свой типичный для такого своего состояния вопрос, прокручивая в голове лишь варианты её ответа, каждый из которых он уже слышал: