– Скажи-ка мне, почему на меня это не действует?
Лука вовсю улыбался, зная, что ждет этих ловеласов, принявших на грудь уже с утра, стоит им лишь подойти. Октавия неопределенно вздохнула, и отпила из бокала:
– Потому что ты слишком много знаешь, слишком много думаешь и слишком мало пьешь.
Лука отпил в ответ и покачал головой.
– Это не причина.
– Я знаю. Я так говорю, потому что причина мне неизвестна.
– То-то же.
Диалог входил в русло, в котором люди, знающие друг друга от года до трёх, начинали сомневаться в теплоте друг друга. Собеседникам это не грозило.
– Марк взял рукопись?
– Взял бы – я бы пригласил тебя не в «Secret».
Октавия вскинула брови и снова откинулась спиной на стойку бара.
– Ты бы пригласил меня именно сюда, потому что ты любишь именно такие места. Ты любишь «Secret».
Девушка многозначительно смотрела в глаза другу.
– Новый сценарий уже готов. Я понесу его в «Равенну». Если ты не забыла, то я еще несколько лет назад считался самым многообещающим писателем во всей стране.
– Ты понесёшь в «Равенну»? Или все же…
Собеседник проигнорировал вопрос вслух, отреагировав на него лишь скорбно поднятыми бровями.
Октавия улыбнулась губами, и достала из сумочки листок.
– Это письмо. Уведомление, вернее. Что некий Лука Николс не отвечает на письменные извещения на постоянной основе от Театра Христофора, а, тем временем, две его пьесы вошли в репертуар на эти месяцы. Да, и где твой телефон?
– К черту телефон. Он сейчас отключен, но это сейчас так важно? Христофор взял две пьесы? Какие? Скажи мне, что это?
Лука явно оживился и стал подался вперед, к подруге.
– Ты выглядишь как начинающий писатель, каждая работа которого способна прокормить его в ближайшие несколько недель.
Лука продолжал испытующе смотреть на девушку. Та взмахнула ресницам и продолжила:
– «Лягушатник» и «Бенц». Первый уже вообще ставят на днях. И ты никогда не отключал телефон. Письма переадресовали мне. И такое случается не впервые. Мой адрес пошел по рукам в театральной сфере из-за тебя.
Лука потёр переносицу, снова пропустив мимо ушей часть речи подруги, ныряя в свои собственные мысли еще глубже.
– Быстро они сориентировались. И отрепетировать успели. Да, я отключил интернет, а не телефон. Звонки доступны.
Октавия улыбнулась:
– По-твоему, сейчас кто-то звонит, а не пишет?
Она подпёрла голову кулаками, пока очаровательная улыбка понемногу стекала с лица:
– Или ты потерял счёт времени?
Писатель разглядывал стол в разочаровании:
– Первый сценарий – классическая комедия, вторая – корпоративная сатира. В первой скорее больше вымысла и иронии, чем реальных событий, а во второй – больше корпоративных терминов, чем сатиры.
– Не мне это рассказывай. Я знаю это не хуже тебя. Эти две пьесы были номинированы на лучшие не выбранные для репертуаров сценарии в прошлом году.
– Октавия, эти две пьесы, какими бы они ни были, не отражают меня как творческую личность. Я не говорю о гениальности, мне нет дела до признания. Я говорю об актерах, которые ее будут воплощать в жизнь. Для того, чтобы сыграть в «Памяти», нужно уметь не только кривляться, но и молчать на сцене, а для «Лягушатника» необходимо посмеяться над собой. Я не спорю, что для нас одинаково важно и то, и другое, но крен в сторону последнего меня настораживает.
Он водил рукой по подбородку.
– «Память» не возьмут, ей не заинтересуются. «Память» берет за душу, память рвет в тебе все жилы, и пускает их на ветер воздушными змеями, а такое будет смотреться либо пошло и нудно, либо изумительно. И, знаешь, почему не возьмут? Потому что я уже написал «Пустоты в недоверии», а издатель боится, что до той планки драмы я не дотяну. Я же знаю!
– А ты не думал, что это вопрос личного восприятия?
Лука замер, глядя прямо на Октавию, а в поведении чувствовалась уверенность, столь знакомая подруге. Девушка вздохнула и еще немного отпила из бокала.
– «Память» – история, которую ты переложил на листы, не понимая, что это уничтожает тебя.
– В этом мой долг как писателя, как драматурга.
– В этом твоя ошибка как творческой личности. Ты не бездарный актер, сходи и сыграй свои переживания. Твой долг как писателя – рассказать читателю историю, близкую ему, а ты препарировал себя и замахиваешься на все возможные моральные награды.
– А может сразу и поставить?
– Твоя проблема в том, что никто, кроме тебя, этого не поймет, не проймется, не прочувствует и не умрет за персонажа, не почувствует…
– Давление в груди. Когда ты не можешь спать, крутишься, уставившись в бесконечность, и тебя не волнует, что вас с этой бездной разделяет потолок. Никто не расскажет о чувствах лучше меня, потому что…
– Потому что ты пишешь первоклассные пьесы?
Октавия говорила мягко, в голосе звучала грусть вперемешку с удовлетворением.
– Никто не знает этой истории так, как знаешь ты. Для всех это лишь одна из сложных пьес или романов, которые вызывают слёзы. И…
Девушка помедлила:
– И то не всегда, да. Такое сейчас время.
– Это ли не делает тираж?
– Ныне, увы, нет.
Лука помедлил, а затем, не отрывая взгляд от глаз подруги, отчетливо заговорил, сопровождая свои слова шальным скачущим огоньком блика среди черни глаз:
– Тогда и мира сейчас нет.
– Мир не останавливается и не уничтожается по твоему слову, Лука.
Октавия вновь испытующе ответила ему взглядом на взгляд:
– Так ты идешь на премьеру «Лягушатника»?
Глава 2. Львиный взгляд.
– Мне кажется, или в такие минуты у тебя по-настоящему львиный взгляд.
– Тебе кажется. Странные метафоры.
– Ты всю жизнь будешь поправлять.
– А ты всю жизнь пытаться нацепить мне гриву.
Октавия хихикнула, и поправила пышную прическу. Ее лиловое платье было очень изящно подобрано по фигуре, а вся она пестрела драгоценностями. Антракт между действиями был слишком скоротечен для серьезных разговоров. Лука стоял, опершись на колонну, и звенел кольцами по бокалу. В смокинге он чувствовал себя на удивление уверенно, сказывалась многолетняя привычка и адаптация к торжественным мероприятиям. Баловень судьбы, который написал свой первый рассказ в семнадцать, едва не скатился на самое дно всех литературных рейтингов и котировок из-за странностей, непонятных для публики. «Пустоты в недоверии» оказались не по-детски откровенными, обнажили правду об отношениях в семье, которую прочесть и применить к себе было не под силу каждому. Тем не менее, пробовал каждый пятый житель, о чем свидетельствовали продажи, а Лука из одной пресс-конференции в другую перемещался, слушая провокационный и пошлый вопрос, мог ли он сам оказаться в том или ином замшевом пальто семьи Инфер. Семнадцатилетний мальчик предстал вундеркиндом перед всей страной, и вот уже агенты и представители тянули свои запачканные в виски и чернилах руки к его новым и старым черновикам.
Тогда-то Лука всех и удивил. Он перенес «Пустоты в недоверии» на сцену, слегка неопытно и местами топорно, пускай и с оговоркой на возраст, перебил роман в сценарий, который, тем не менее, каким-то чудом оказался выигрышным и у критиков, и у аудитории. С тех пор, смокинг – неизменный атрибут гардероба едва ли не чрезмерно атлетичного для писателя молодого человека.
– «Лягушатник» уже сейчас кажется мне гениальным.
– Ты льстишь мне.
– Нисколько.
Октавия умела обманывать, крутить не только мгновениями, но и целыми жизнями, но с другом она была неизменно откровенна. И потому что слишком долгие узы их связывали, и потому что тот безошибочно и слегка играючи угадывал ее правду и ложь, пускай и никогда не говорил ей об этом. А ей не нужно было об этом говорить. Октавия и так об этом знала. Они устроились в мягкие красные кресла, и Октавия стала постепенно поглощаться действием на сцене, а Лука, в ранние годы находивший забавным рассказывать подруге о том, что ее ожидает впереди, теперь всецело отдавался игре актеров. Подперев рукой голову, писатель рассуждал в своих мыслях, верит ли он сам этим бесконечно талантливым людям, и как бы он хотел видеть их игру в идеале.
