***

Люди часто недооценивают себя. Им кажется, что у них не хватит средств, времени, моральных сил, выносливости, что предстоящие трудности просто убьют их. Иногда именно так оно и случается, но чаще ничего подобного не происходит. Человек день за днём проживает неприятную, тяжёлую, а иногда и опасную ситуацию, и даже не слишком при этом страдает. «То, что нас не убивает, делает нас сильнее», — вслед за Ницше считает добрая половина населения. Другие же напротив, готовы с ними поспорить: «То, что не убивает нас сразу, убивает потом — медленно и мучительно», — говорят они.

Макар Гусев без сомнения присоединился бы ко второй категории граждан. С того памятного разговора у Дениса Евгениевича прошло уже больше года. Началась четвертая четверть восьмого класса, через две недели Серёже исполняется пятнадцать лет, а самому Макару в этом году — семнадцать. Совершеннолетия ждать ещё целый год, и это очень плохо, иначе бы Макар даже не стал бы пытаться попасть в девятый — сразу пошёл бы служить.

Армии Гусев ждал, как зэк — конца своего срока. Даже в Афганистан попасть не боялся. Хотя… боялся, конечно, чего уж тут. Просто, та жизнь, которую он вёл тут, надоела ему до чёртиков. Тот день, когда он отправится на сборный призывной пункт, будет первым днём его новой, свободной жизни. Жизни без Серёжи Сыроежкина. Потому что, как и сказал когда-то Денис, дороги их с этого момента разойдутся. И это будет хорошо.

Однако, уходить из школы в какое-нибудь училище, чтобы через год бросить его и идти служить, было бы бессмысленно. Куда логичней окончить десятилетку и только потом отдать долг Родине. Значит, мучится здесь Макару, потихоньку загибаясь от своей безответной любви, ещё два с лишним года…

Макар закрылся на ключ в своей комнате, подошёл к книжному шкафу и с самой нижней полки, оттуда, куда добраться можно только выложив наружу целую гору книг, журналов и фотоальбомов, достал большую картонную папку на завязках.

Будучи человеком в быту аккуратным и склонным к порядку (кто бы что ни говорил!) Макар все свои личные ценные вещи хранил бережно и в одном месте. К примеру, эта папочка. В ней лежали спрятанные от посторонних глаз фотографии и письма. Серёжины, естественно. Начиная с той, самой первой, с обложки журнала «Старт», и заканчивая последними любительскими снимками, которые делал уже сам Макар. Рисунок Эла, выполненный по его просьбе, был там же. Ну, и все профессиональные фотопортреты, которые в обязательном порядке делались вместе с классной фотографией каждый учебный год, тоже, конечно, имелись. Их Макар выпрашивал у Громова — у самого Сыроежкина не решался. Эл каждый раз вздыхал и ворчал, что Макару пора бы уже забыть про его брата, но в просьбе другу всё-таки не отказывал.

Письма, которые летом писал ему Серёжа, Гусев перечитывал регулярно. Каждый раз после прочтения обещал себе больше их не открывать, но проходила неделя-другая, и он снова запирался у себя в комнате, доставал заветную папку и с мазохистским удовольствием очередной раз погружался в пучину болезненной страсти и нереализованных чувств.

А ещё в «тайнике» у Гуся было его собственное письмо Сыроежкину, написанное прошлым летом и так и не отправленное. Собственно, оно изначально и не было предназначено для отправки, это был своеобразный «крик души», который Макар понемногу дописывал в течение всего своего, как оказалось, последнего пребывания в Одессе.

«Серёга, я неделю назад тебе письмо отправил, сразу как только сюда приехал. Но я не всё тебе написал, даже и половины от того, что хотел сказать, не смог. Поэтому вот, пишу сейчас.

На самом деле я очень не хотел сюда ехать, дома с родителями по этому поводу несколько раз ругался. Но они заставили… Я всё думал, как буду в глаза соседям смотреть, Митькиным дедам? Думал, умру на месте, если их увижу. А приехал — соседей нет, дом стоит заколоченный. Бабушка сказала, что старый Кузьмич после того как Митя погиб, совсем плох стал и в начале лета сам помер. А жинка его, Митина бабка, всего на неделю деда пережила. Вот так-то… И это тоже, получается, я виноват — они ж оба крепкие были, просто, горя не вынесли.

Я тогда на следующий день пошёл на Канатную. Прикинул, где Катькины окна, встал под ними. Не знаю, час, наверное, так простоял, потом ушёл. А через день снова вернулся. Меня это место зовёт, что ли? Может, так и буду сюда ходить, пока не уеду. Я бы хотел тебе сказать, Серёжа, что мне плохо, так плохо, что самому жить не хочется… Но разве я имею право жаловаться? Нет, не имею. Ведь это из-за меня же всё.

~~~

Письмо твоё я получил и ответ тебе уже отправил. Я очень скучаю по тебе, Серёжа, я так и написал. А вот то, что больше всего на свете хочу тебя забыть и на вспоминать никогда — не написал. Ты не поймёшь. Я ведь для тебя лучший друг, и только. И если ты узнаешь, что этот друг с ума по тебе сходит и только и мечтает, что трахнуть тебя, ну, или сам тебе отдаться, ты же мне и руки никогда больше не подашь. Я теперь себя не обманываю — столько раз видел, как ты с Майкой… И ведь счастлив же! А я всё чаще вспоминаю Митю и думаю, что это, наверное, мне наказание такое — довёл парня, который меня любил, и теперь никакого счастья мне не будет. И любить меня никто не будет — не заслужил… Так что это правильно, что ты — с Майкой.

~~~

Роза Львовна вчера заходила. Я тебе про неё не рассказывал, но это подружайка бабкина, библиотекарша старая. Ведьма, одно слово! Сидит у нас, чай пьёт и на меня так… зыркает. Как дела спрашивает. Ну, я ей наплёл фигню какую-то. А она такая, ни с того, ни с сего: «А Митя в этом году в десятый класс бы пошёл… Как жаль мальчика!» И на меня снова — зырк! Бляха-муха! Я чуть не поперхнулся. Больше слушать её не стал, к себе пошёл. Бабка там ей выговаривать начала, мол, это друг его, зачем ты так? Короче, минут через двадцать эта заходит ко мне и говорит: «Я, Макар, Симе сказала, что извиниться перед тобой хочу. Но это я ей наврала. Я тебе другое скажу: Митя твой хороший мальчик был, но дурак. И себя почём зря угробил и стариков своих раньше времени в могилу свёл. Ты, Макар, таким не будь. Среди вашего брата любовные драмы — норма жизни, можно сказать. Не повод это с крыши прыгать, вены резать или пить беспробудно. И в Митькиной смерти себя не вини, чтоб ты там ему ни наговорил и ни сделал. Он сам виноват». И ушла, прикинь? Я ещё потом долго в себя прийти не мог — это ж мало того, что она обо всём догадалась, что между нами было, она ж ещё и мысли мои почти что прочитала!

Короче, не знаю… Сижу теперь и не понимаю, как к этому ко всему относиться. С одной стороны, она права, конечно, нельзя так с собой поступать, не повод это… А с другой — я всё-таки виноват. Пусть не в том, что он сделал, а в том, что я ему боль причинил, страдать заставил. Не прощу себя. И он меня не простит, где бы он там ни был.

~~~

Серёжа, сегодня я опять был на Канатной. Но перед этим зашёл на рынок, купил цветов. Много и красивых… В общем, положил их там, прямо на асфальте, и ушёл. Больше я уже на это место точно не вернусь. Когда уходил, увидел Митю, представляешь? Он такой несчастный был, голодный почему-то… Так жалко его — не передать! В общем, я понимаю, что накрутил себя так, что глюки начались, но он как наяву был! Ты не смейся только, что я совсем с ума сошёл, но я в ближайшую булочную заскочил, купил городской батон… Ну и, короче, сверху на эти цветы положил. Сразу голуби, конечно, налетели, чайки, вороны… Эх, пусть хоть кто-то поест.

Ладно, Сыроега, хорошо, что скоро увидимся — завтра поезд у меня. А то, чувствую, ещё немного — и в местную дурку загремлю. Пока. Целую, люблю. До встречи».