Но апофеоз собственной недогадливости Громов явил, когда просто сказал «спасибо, Максим» в ответ на протянутую ему Чижом куртку и мешок с обувью. У Макара тогда чуть челюсть не отвалилась — подумать только, Рыжиков, у которого свои уроки закончились полтора часа назад, ждал, когда освободится после занятий и дежурства по классу Элек, сходил в гардероб, взял одежду и обувь Громова и поджидал его с вещами внизу в холле.

— Рыжиков, а шо ж ты мои вещи не взял?! — не нашёл ничего умнее сказать Гусев.

— Ты, Гусь, свою одежду и сам взять можешь, — как ни в чём не бывало ответил Чиж.

— Я те щас такого Хуся покажу! — Макар для виду замахнулся на мелкого наглеца, а сам никак не мог взять в толк — Чиж, что, совсем не понимает, что делает и как это со стороны выглядит?!

— Макар, не пугай его! — заступился за своего поклонника Громов.

Поклонник, впрочем, не сильно-то испугался, но пользуясь удачной возможностью, спрятался от потенциального агрессора за спину Элека, обхватил его руками поперёк живота, и теперь с любопытством поглядывал на Гусева, не забывая при этом прижиматься всем телом к предмету своих воздыханий.

— И вот ты думаешь, что это всё нормально? — спросил Элека Макар, когда они уже дошли до дома, и Чиж наконец-то отправился к себе.

— Что нормально? — не понял Громов.

— Что Рыжиков тебе пальто подаёт, лапает у всех на виду, и вообще, проходу не даёт?

— Максим заботливый очень, — пожал плечами Эл. — Комплекс старшего брата — он же всё время с сестрёнкой возится, вот и привык.

— Меня он чёт так не обхаживает, — Гусев решил прозрачнее намекнуть Громову.

— Ты его шпыняешь всё время, он тебя боится.

— Разуй глаза, Эл! — Макар уже махнул рукой на Громова — в том, что касалось тонкостей человеческих взаимоотношений, бывший робот так чурбаном железным и остался.

Хотя в общей наблюдательности Элеку было не отказать.

— Куда ты всё время ходишь после тренировок? — полюбопытствовал однажды Громов у Макара, когда тот спускался вниз по лестнице, проведя перед этим двадцать весьма волнительных минут в медицинском кабинете. — Я сегодня к Серёже хочу зайти, с Павлом Антоновичем пообщаться, пока он в рейс опять не уехал. Всё-таки биологический отец как-никак… Вот, думал вместе домой поедем, а ты опять ушёл куда-то, а одежда в гардеробе висит. Где ты был, Макар?

Не ожидавший, что его походы к Денису Евгениевичу кто-то запалит, Гусев даже не сразу нашёлся, что сказать.

— Дык, это… ну… Просто… Наверх ходил. Да.

— Наверху всё закрыто в это время, — удивился Элек. — Кроме медкабинета. У тебя проблемы со здоровьем, Макар?

— Нет! То есть да… То есть нет. Спина болит. Иногда. Пошли давай, а то поздно уже, — Гусев сделал шаг в сторону гардероба, но Эл остановил его.

— А что это у тебя за пятно на шее? — Громов ткнул пальцем в бордовый засос, который в порыве страсти оставил доктор на нежной коже своего любовника.

— Да фигня какая-то, — Гусев закрыл пострадавшее место рукой и попытался продолжить свой путь к верхней одежде.

— Да ты горишь весь! — Испугался Эл и приложил руку ко лбу товарища. — Красный весь, глаза блестят. У тебя вид нездоровый… А со щекой что? И налёт белый на подбородке! Ты заболел и поэтому ходил к доктору?

— Всё хорошо со мной! — с раздражением ответил Гусев. — ДоХтор сказал, шо я здоров! Отстань уже…

Макар был и так несколько взвинчен — он поругался с Денисом. Тот по каким-то своим дурацким соображениям отказывался заходить с ним дальше орального секса. Гусев психанул, заявил, что на Денисе свет клином не сошёлся, и раз он не хочет, другие захотят. Денис Евгеньевич вместо ответа на такие слова отвесил Макару звонкую оплеуху, и, пока тот от шока не сообразил дать ему сдачи, схватил Гусева за отросшие космы, притянул к себе и принялся грубо целовать. Что в свою очередь не спасло самого доктора от чувствительного укуса в губу. Правда, Дениса Евгениевича это не остановило — поцелуи с привкусом крови завели его не на шутку. Макар даже испугался — Денис прижал его лицом к стенке, скрутил ремнём за спиной запястья, развернул к себе, поставил на колени и жёстко отымел в рот. Потом опустился с ним рядом, парой движений рукой довёл Макара до разрядки, с силой вжал его в себя и прошептал в самое ухо: «Никогда не угрожай мне и не вздумай меня шантажировать. Ты всё понял?» Макар был вынужден согласиться.

И вот в таком вот смятенном состоянии, ещё не отойдя от произошедшего, Гусев натыкается на Эла. Врать Макар никогда хорошо не умел, да и не любил, по правде говоря, это дело. А тут Громов с расспросами: что да как, не болен ли? Трогательная забота, ёпт! В общем, ничего Макар решил Элеку не объяснять. Громов вроде отстал, но как оказалось, не так был прост был Электрон, как думал о нём Гусев. И кто ещё из них наивный — это за два раза посмотреть.

***

Во второй половине октября Серёжа наконец вышел в школу. С палочкой. Сначала жутко стеснялся и думал, что его по этому поводу дразнить будут, но практика показала — напрасно он беспокоился. Гусь от Сыроежкина ни на шаг не отходил, все две недели, пока нога окончательно не восстановилась. Любой, кто осмеливался косо посмотреть в Серёжину сторону, рисковал получить в орган зрения кулаком, а потому даже робких смешков за спиной Сыроежкина слышно не было. Но, справедливости ради, надо сказать, одноклассники у Сережи были ребята не злобные и не вредные, никто и не думал всерьёз над ним издеваться. Таким образом, вся охранная функция Макара свелась в основном к тому, чтобы Серёга по собственной неосмотрительности где-нибудь не навернулся, а то он мог — заболтается с кем-нибудь, палку бросит, а мимо же толпы невменяемых детей носятся — и здорового человека с двух ног собьют как нефиг делать. А тут это инвалид в облаках витает. От греха подальше Макар Серёжу держал крепко — прижимал к себе за талию — и Серёже польза, и Макару радость.

Но Сыроежкин о скрытых мотивах повышенной заботы лучшего друга о своей персоне не догадывался, ему просто очень нравилось всё время рядом с Гусём находиться — тепло, уютно, спокойно, безопасно. И Макару он был за это очень признателен, правда, как вслух выразить свою благодарность не знал.

— Гусь, а Гусь! Слышь, — сказал Серёжа и ойкнул — Гусев насупился и угрожающе задвигал челюстью. — Ну, Макар Степаныч!

— Шо, СыроеХа, очередной прыщ на жопе вскочил? — снисходительно откликнулся на вежливое обращение Гусев.

— Помнишь, я тебе спеть обещал?

— А то! — оживился Макар. — Никак созрел уже?

— Спрашиваешь! Я давно созрел. Просто песню разучить надо было.

— Когда приходить-то? — расплылся в счастливой улыбке Гусев.

— Когда у тебя тренировки не будет. В субботу после уроков. Эл как раз со своими на выходные на какой-то симпозиум собрался, так что нам никто не помешает.

— Конечно, Серёжа, в субботу сразу после уроков к тебе в гараж пойдём, — Серёжино предложение прозвучало настолько интимно, что Макара охватила такая нежность к другу, что он готов был обнять его прямо при всех, и вовсе не по-дружески. Но всё, что мог позволить себе Гусев — легко провести руками по по Серёжиным плечам. И то, жест вышел слишком эротичным — проходящий мимо Таратар даже закашлялся, глядя на умильную картину.

Конец октября выдался холодным, и Серёжа очень боялся простыть — с простуженным горлом какое пение? Он кутался в шарфы и теплые водолазки, самый первый из класса нацепил шапку и без конца дома пил горячий чай. Кто бы что про Сыроежкина ни думал, а к своим обещаниям он относился очень трепетно. И даже в репутации ненадёжного человека по большому счёту его вины не было — слишком часто он становится жертвой обстоятельств (но кого это волнует?). Вот и теперь во что бы то ни стало Серёжа собирался исполнить своё обещание и спеть. Во-первых, Макар просил (это святое!), а во-вторых, надо же как-то свою фобию преодолевать. У него легко и естественно вышло исполнить песенку собственного сочинения для Элека, хотя они знакомы тогда были пару часов от силы. Но почему-то больше такого чувства свободы и раскрепощенности у Сыроежкина с тех пор не возникало. Наверное, подсознательно Серёжа чувствовал, что Эл его родня, он не будет осуждать, не посмотрит критически. Но перед посторонними он не мог позволить себе оплошать, потерять лицо — это напрягало всегда, даже когда при поддержке хора, организованного Кукушкиной, Сергей пытался петь, всё, на что хватило у него духу — практически беззвучно открывать рот в такт музыке.