В отчаянии Эл взглянул на небо, то ли моля о помощи неизвестных богов, то ли неосознанно ища выход из запутанного лабиринта городских улиц и собственного безумия… И невольно застыл с запрокинутой головой — прогноз погоды на этот раз не соврал: как и было обещано, пошёл снег. Наверное, он шёл уже давно, но, погружённый в свои невесёлые мысли, Эл его не замечал. А тут вдруг увидел игриво поблёскивающие в конусе света от фонаря маленькие снежинки, медленно опускающиеся ему на лицо, нашёл, что это очень красиво, и невольно улыбнулся.

Первый робкий снегопад незаметно вымел из его головы все мысли и чувства, и Элек просто стоял и наслаждался этой пустотой и лёгкостью, пока бренное тело не напомнило о себе болью в затекшей шее и лёгким головокружением. Элек выпрямился, осторожно покрутил головой, проморгался, и тут его взгляд упал на соседний дом.

На лестничном балконе четырнадцатиэтажной точки, этаже на девятом или десятом, виднелась тёмная фигура. Эл стал считать этажи. Сбился. Начал заново, сбился опять. На третий раз всё-таки сосчитал — девять. Человек стоял на балконе девятого этажа. То, что это мог быть, например, жилец дома, вышедший покурить во втором часу ночи, или решивший проветриться пьяница, а, может, просто романтик, любующийся на первый в этом году снег, или вообще кто угодно, Элек даже мысли такой не допускал. На балконе был Макар и никто больше — на этот раз Эл его отлично чувствовал и знал, что не ошибается. Со всех ног он бросился к подъезду, повторяя про себя: «Только бы успеть, только бы успеть!..» Ведь и Макар мог его увидеть и, как знать, не подтолкнёт ли его это к краю? Не решит ли он, что вот он, последний шанс осуществить задуманное, пока ему не помешали?

— Макар!..

Балконная дверь со звоном ударилась о стену, чудом удержав в себе стекло, а вот Эл чуть не сбил Гусева с ног, повиснув у него на шее.

— Макар!.. Макар!.. Ты здесь, я нашёл тебя! — повторял и повторял Элек, смеясь сквозь не пойми откуда взявшиеся слёзы.

Макар так и стоял неподвижно, словно не замечая висевшего на нём Эла и не чувствуя солёных поцелуев на своих губах. Потом медленно обнял его, а ещё через секунду осторожно освободился из его объятий.

— Эл… — сказал он хрипло.

— Пойдём скорее, ты замёрз, — перебил его Элек и схватил за обе руки. — Холодный весь. Давай спустимся, Макар, не надо здесь стоять, — он потянул Гусева к выходу, но тот не двинулся с места.

— Нет… — покачал головой Макар. — Я не могу. Извини, — голос у него был глухой, безжизненный.

— Как не можешь? Почему? — испугался Эл и на всякий случай загородил собой балконные перила.

— Не бойся, я не прыХну, — печально улыбнулся Гусев. — Но я не могу… уйти… отсюда.

— Зачем тебе здесь стоять? Не понимаю… — Эл растерянно посмотрел на друга, обхватил его ледяные руки своими ладонями и попытался согреть дыханием. — Простудишься же… Заболеешь.

— Я ведь хотел прыХнуть, да, — Макар виновато посмотрел на него, но рук не отнял. — Только струсил. Я испуХался, Эл…

Элек хотел сказать: «Да, хорошо, что испугался! Молодец, Макар! Этого и надо бояться!» Но посмотрел Гусеву в глаза и промолчал — в отличие от него Эл не был настолько рядом с последней чертой, на него не обрушивалась настолько сильная боль, что её невозможно было терпеть. Так какое он имеет право учить Макара, что хорошо, а что плохо? Со стороны ведь оно всё просто и ясно, а ты попробуй, влезь в чужую шкуру!

— Я… — Макар тяжело сглотнул. — Я такое видел, Эл! Мне Митя показал.

— Митя?.. Показал?

При звуке этого имени в животе у Элека словно всё слиплось в ледяной комок — Макар говорил о погибшем друге, как о живом. И это не была метафора.

— Там… очень плохо, Эл, — Гусев с трудом подбирал слова, и даже дышал через силу. — Если так, как он… как я хотел… А я ведь уже перелез почти! И его увидел. Он не такой как раньше, не такой, как я его видел до этого, — Макар судорожно вдохнул. — Это страшно, Эл, очень страшно! Я не хочу умирать, Эл! Не хочу умирать так!..

Макар зажмурился и сам прижался к нему. Страх, сочувствие, жалость, ужас, любовь полностью захлестнули Эла, он что есть силы обнял друга, стараясь сохранять самообладание и выдержку, но последние слова, горьким шепотом ударившие в ухо, повергли его в шок:

— Но жить я тоже не хочу.

***

— Носится с ним, как курица с первым яйцом! — пробурчал себе под нос Серёжа и поставил на плиту чайник. Эл своей паникой из-за пропажи Гуся совсем сбил его с толку. — Клуша и есть клуша. И над кем клушничает-то? Над здоровым лбом, мать его! У самого скоро дети будут, а он над хахалем своим кудахчет. Вот же достался братец! Видно, весь в тётку пошёл — одно слово: чокнутый.

Мать уже давно легла, а Серёже отчего-то не спалось. Вот он и решил выпить со скуки чаю и съесть пару бутербродов с сыром. Ну и что, что ночь? Ему за фигурой следить не надо — и так хорош.

«Ты сыр ешь или не ешь?» — пронеслась у Серёжи в голове знакомая присказка. Он положил бутерброд обратно на тарелку, так и не донеся до рта.

— Не ем. Я вообще теперь сыр есть не смогу, — мрачно сказал он бутерброду, а заодно и кружку с чаем от себя отодвинул — богемский фарфор с характерным рисунком отбивал не только аппетит, но и жажду.

Важная птица с синим бантом на длинной шее неодобрительно косилась на Сыроежкина и вызывала чувство вины.

— Это не я виноват, не я! Это всё ты! — принялся выговаривать нарисованному на кружке гусю Серёжа. — Ведь обещал же… что больше ни с кем, а сам!

Серёжа уронил голову на руки и закрыл глаза. Вместо отвратительной сцены в машине, которой он так неудачно стал свидетелем и которую хотел сейчас вспомнить специально, чтобы лишний раз увериться, что поступил правильно, порвав с Макаром навсегда, в памяти всплыло совсем другое.

Их первый поцелуй. Не тот первый поцелуй, когда они, как одержимые, набросились друг на друга в Нескучном саду и потом трахались в грязной канаве, а тот, который был совсем недавно, пока Серёжа ещё не успел вспомнить. Осторожный и мягкий, немного робкий вначале и настойчивый, но всё такой же нежный, вконце. Пусть и неосознанно, но Серёжа ждал его в тот вечер. А потом, когда чужие губы так легко и естественно коснулись его, только и думал о том, что больше всего на свете хочет, чтобы этот поцелуй никогда не кончался, чтобы Макар вечно обнимал его, прижимал к себе, чтобы тепло его тела, от которого так сладко сжимаются внутренности, всегда было рядом.

Все эти дни, что они с Гусём были вместе, и пока к Серёже не вернулась память, он буквально каждой клеточкой своего организма чувствовал его любовь, заботу и нежность. И как бы Серёжа ни хотел сейчас сказать себе: «Подлизывался, сволочь! Пользовался тем, что я не помню нихера! Грешки свои скрыть пытался!» — сделать этого он не мог. Макар действительно его любил.

— И Эл ещё панику наводит, — вздохнул Серёжа и опять посмотрел на кружку.

Сервиз «Гуси» папа привёз года два назад, когда в Чехословакию ездил. Вообще, эту посуду можно было и у нас купить, но бывала она редко и в основном чайные наборы. А мать хотела именно столовый. Вот отец взял и купил оба — и чайный, и обеденный. И отдельно — большую кружку-бокал. Сказал: «Держи, Серёга, Гусю своему подаришь!» Но Серёжа дарить её Макару не стал — зачем Гусю кружка с гусём? Вот если бы с сыроежкой или куском сыра на худой конец… И пил с тех пор из неё сам, никому больше брать не разрешал и обращался очень бережно.