Макар хотел его обнять, но Серёжа уже успел нажать на кнопку звонка, и за дверью послышались шаги.

Это с трудом укладывалось у Гусева в голове, но, похоже, его друг искренне считал, что ничего особенного между ними не произошло. И даже отвратительные сцены, которые он, словно героиня плохого романа, закатывал не первый раз, для Серёжи были совершенно естественным атрибутом отношений, на который лишний раз и внимания-то обращать не стоило.

Но снимать с себя ответственность за содеянное Макар ни в коем случае не собирался. Как мог, постарался загладить вину — с Серёжей, который, как только мать ступила за порог, опять пожелал любви в нижней позиции, был предельно ласков и нежен, и на его заверения, что ничего у него уже не болит, не повёлся. Единственное, чем Макар в этот раз согласиться отлюбить своего Сыроегу с «той стороны», был его же, Макара, язык.

Потом, конечно, всё у них наладилось в этом плане, и Серёже так понравилось быть снизу, что иной раз он совсем выматывал своего любимого. Впрочем, Гусев его энтузиазму был только рад — Сыроежкин под ним становился таким покорным, притягательно беспомощным и милым, что за одно это счастье обладать им таким, Макар мог простить ему все закидоны.

Однако, при всём при этом рушить хрупкий баланс с таким трудом установленного мира и согласия Гусев не рисковал — кто знает, куда в следующий раз может завести их обоих ревность? Не натворят ли они чего непоправимого, не сделает ли он сам Серёже по-настоящему больно?

Так что все мысли об Элеке, а думал о нём он часто, Макар благоразумно держал при себе, вслух даже имени его не решаясь произнести при Серёже. В конце концов, со своими тревогами и переживаниями Гусь давно привык справляться в одиночку. Жаль только, что от Рыжикова в последнее время никаких новостей не поступало. Чиж вообще стал с ним каким-то скрытным, говорил расплывчато и никакой благодарности себе не требовал. Как там Эл — оставалось только гадать.

***

После затяжной пневмонии Элеку рекомендовали санаторно-курортное лечение. Профессор Громов начал было подыскивать сыну на лето санаторий с подходящим климатом, но о его планах узнала Зоя. Узнала и тут же бросилась звонить родне в Феодосию — просить принять на все летние каникулы её лучшего друга и любимого человека, в красках расписав, как туго тому пришлось зимой. Родственники подумали-подумали и согласились — профессорский сынок как-никак выгодная партия для Зои, упускать его было бы глупо.

Так Элек оказался на всё лето в Крыму, в обществе любимой девушки и её немногочисленной родни. Которой, к слову, сумел понравиться в первую же неделю своего пребывания. И не только потому что был красив, вежлив, учтив и умён. Он практически с ходу впрягся в помощь по дому, словно его основной целью пребывания в Феодосии была не поправка собственного здоровья, а обеспечение комфортного быта стариков Кукушкиных.

Зойка по этому поводу не раз ругалась с бабкой — мол, человек сюда отдыхать приехал, силы восстанавливать, да ещё и питание-проживание своё обеспечивает, а вы его к хозяйству припахали, как не стыдно! Но всё без толку — бабка на будущего зятька только умилялась, а сам Элек и не думал сбавлять обороты трудовой активности. Зоя ворчала на него и родственников, а чтобы Эл меньше тратил времени на «всякую ерунду», вынуждена была сама ему помогать. Соответственно, родственники её только сильнее возлюбили своего гостя — как же, благодаря мальчику Зоя не только на пляже лежит и перед зеркалом крутится, но ещё и по дому что-то делает!

Элек же был почти счастлив. Окружённый вниманием любимой, которая в отсутствие в рядом соперников совершенно расслабилась и порхала вокруг него весёлой легкомысленной пташкой, он впервые в жизни и сам почувствовал лёгкость бытия. Добавить к этому морской воздух, ласковое солнце и завораживающие пейзажи полуострова и можно поверить, что жизнь прекрасна и удивительна, а самая большая неприятность, поджидающая их на пути — это сломанный Зоин ноготь или испортившаяся на пару дней погода.

Эл сознательно старался концентрироваться на «здесь и сейчас» и упорно гнал от себя мысли о тех, кто остался в там, в его обычной школьной повседневности, и к середине лета достиг в этом деле таких успехов, что кое-кто наконец-то перестал ему сниться. Это ли не радость? Даже на то, что Зоя втихаря читала все его письма, он благодушно закрывал глаза и делал вид, что не замечает по-другому сложенных листов и сдвинутых на пару сантиметров конвертов. Зоя, в конце концов, неисправима, а ему скрывать теперь, увы, нечего. Так что пусть читает и не мучается подозрениями.

Писали, кстати, Элеку два человека. Серёжа, который в разлуке опять воспылал к нему братской любовью, и… Чиж. Брат в своих письмах, и Эл не мог этого не отметить, проявлял просто чудеса тактичности и дипломатии — ни разу не назвал Зою плохим словом и не рассказывал о своей личной жизни, лишь вскользь упомянув однажды, что Гусевы приобрели дом в деревне, и он теперь видит Макара редко. В остальном Серёжа распространялся о своём дачном времяпрепровождении, возне с мопедом, который всё время ломался, и о планах бати приобрести для него настоящий мотоцикл.

А вот письма Чижикова Громов читал с трудом. Ничего такого приятель ему не писал, наоборот, пускался в какие-то пространные рассуждения о жизни, философствовал, вещал на отвлеченные темы и почти в каждом абзаце спрашивал что думает Эл по тому или иному вопросу.

Эл, глядя на эти опусы, думал только о том, что он перед Чижом виноват. Как бы друг ни пытался скрыть, замаскировать за общими фразами свои чувства, Элек без труда читал между строк о тоске и боли, с которыми так хорошо был знаком сам. Он не хотел такой участи своему забавному рыжему приятелю, но сделал всё, чтобы тот страдал.

Рыжему… По иронии судьбы именно «масть» Максима Чижикова сыграла с ним злую шутку.

***

— Ты наговариваешь на себя, Эл, — сказал Чиж. — Тебя все любят. Про Зойку я не говорю, и так понятно. И брательник твой тоже — переживает за тебя, беспокоится. Я в этом разбираюсь, точно тебе говорю! Моя Танька вот меня ни хрена не ценит — ноет вечно, капризничает, матери на меня жалуется. Я у неё всегда во всём виноват, прикинь? Я для неё что-то среднее между слугой и нянькой, как брата она меня вообще не воспринимает. Сыроега совершенно не такой.

— Ну ты сравнил! — усмехнулся Элек. — Серёжа не маленький ребёнок. Куда ему капризничать? И няньки ему давно не нужны.

Они шли по улице к автобусной остановке вдвоём — у Зои были какие-то срочные дела дома, и она даже отпросилась с последнего урока, а Рыжиков просто болтался без дела перед крыльцом школы. Увидел Эла, обрадовался и заговорил его так, что они битый час проторчали в школьном дворе. Потом ещё полчаса брели к остановке, потому что Максим вызвался Эла провожать.

Говорливый и восторженный приятель до такой степени запудрил Элеку мозги, что тот и сам не заметил, как успел нажаловаться ему на жизнь (чего за ним обычно не водилось), да ещё и пообещал подтянуть Макса по алгебре. А раз пообещал — надо выполнять…

Два раза в неделю Элек оставался после занятий объяснять Чижу теорию и решать с ним задачи и примеры. Макс слушал внимательно, педантично выполнял все его указания, и… флиртовал. Раньше Элек и не догадался бы, что происходит, но после истории с Макаром он отлично научился считывать все эти неявные знаки заинтересованности между парнями. И не смог их проигнорировать.