И тут до Макара дошло — вовсе не от страсти и желания у Сыроежкина блестят глаза и подрагивают руки, не от возбуждения он дышит так, что грудь ходуном ходит. Серёжа просто зол… Зол на него так, что еле сдерживается, чтоб не наброситься с кулаками.

— Серёжа… — прошептал Макар, через силу подавив спазм в пересохшем горле.

— Что «Серёжа», Гусь? Тебе нечего мне больше сказать? — зло усмехнулся Сыроежкин. — Что вообще может сказать шлюха? Ты ведь просто шлюха, да, Макар? Блядь, которая тащится оттого, что её переебало пол-Москвы! — на этих словах Серёжа с такой силой толкнул Макара назад, что тот не удержался на ногах и упал, скатившись в мелкий овражек, весь перепачкавшись в самой натуральной, а не метафорической грязи. —Дешёвая блядь, ты, Гусик!.. — всё не унимался Сыроежкин. — Или не дешёвая? Скажи, Макар, тебе хоть хорошо платят?

Макар, поднялся на ноги и отрицательно замотал головой — сказать словами у него не получилось. Серёжа в один момент умудрился сначала подарить ему небывалый кайф, а потом резко сбросить, что называется, с небес на землю. И не просто на землю: на самое дно. Хотелось выть от отчаяния — любимый узнал о нём правду и теперь может только презирать его. Это было слишком больно, слишком тяжело и совершенно не понятно, как теперь с этим жить. Единственное, благодаря чему ещё держался Макар, был тот поцелуй. Серёжа только что сам целовал его, сам!.. Ведь целовал же?.. Или… нет? Или он сам себе это придумал?

— Не платят?! — Серёжа легко сбежал к нему вниз, тоже оказавшись по щиколотку в грязном месиве, и с изумлением заглянул Макару в глаза. — Что, ты даже денег с них не берешь?! — болезненная гримаса на секунду исказила красивое Серёжино лицо. — Грязная бесплатная блядь, вот ты кто! — с трудом сдерживая гнев, шипел Сыроежкин, смаргивая выступившие на глазах слёзы.

Серёжа так и продолжал сыпать оскорблениями, а Макар, как заворожённый, всё смотрел и смотрел в его безумные глаза, пытался понять — тот поцелуй, он был или всё-таки привиделся ему? Человек, у которого он сейчас вызывает только ненависть и отвращение, действительно всего несколько минут назад целовал его?

Сыроежкин как не в себе был — глядел, не мигая, и всё рассказывал, какая Гусев распоследняя, всеми попользованная блядь, и самое место ей — в сточной канаве… Макар не пытался его остановить. Пусть ругается, оскорбляет, обзывает последними словами, даже ударит! Пусть! Лишь бы только не ушёл, не бросил его одного. Потому что с кем бы он ни был, что бы ни делал, а без Серёжи Макар всё равно, что один.

Серёжа замолчал. Посмотрел на Макара странно, а потом вдруг опять положил руки ему на плечи и стал давить. И Макар, который был намного сильнее него, подчинился. Просто не смог по-другому. Опустился на колени, прямо в холодную слякоть на дне мелкого овражка, посреди которого они теперь стояли, и посмотрел на Серёжу снизу вверх. Серёжа медленно наклонился, зачерпнул полные пригоршни чёрной жижи и… начал методично размазывать её Гусеву по лицу, волосам, шее…

— Ты же любишь грязь? — шептал он, словно в прострации проводя перепачканными пальцами по лбу и щекам Макара. В голосе уже не было злости, он говорил почти ласково и смотрел на своего друга с нежностью, любовался его измазанным грязью лицом, как люди любуются произведениями искусства. — Любишь?..

— Я люблю тебя! — Макар впервые за столько лет сказал это Серёже, даже удивился, как твёрдо и уверенно звучит его голос. Взял Серёжины руки в свои и с силой потянул вниз. — Да, Серёж, да… Ты прав: я — грязная шлюха, — выдохнул он сквозь болезненные поцелуи, которыми усыпал лицо и шею любимого, стиснув его в объятиях так, что даже малейшего шанса высвободиться у Серёжи не было. — Но и ты со мной чистеньким не останешься.

— Вот мы и будем… заниматься любовью… — прохрипел весь уже измазанный Макаром Сережа, — так, как ты… привык — в грязи.

Вырываться и сбегать Сыроежкин даже и не думал. Сам, стоя на коленях в слякотной луже, лизался с ним, весь пропитавшись пахнущей осенней сыростью грязью, хватал за волосы, зарывался в них чёрными пальцами, обнимал Макара, вжимался в него и весь трясся, как в лихорадке. Потом полез Гусеву под одежду, наполовину стащил с него и с себя штаны с трусами и, мыча и постанывая что-то бессвязное, схватился обеими ладонями за его зад, прижал к себе…

Макар всё ему позволял. Понимал, что его голого тела касаются грязные мокрые руки, что, возможно, на нежной коже останутся царапины от песчинок и мелкого сора, налипшего на Серёжины ладони, что завтра всё может воспалиться и болеть… но ему это было неважно. Сейчас он был с любимым, Серёжа хотел его, целовал, трогал… Такого счастья ещё совсем недавно Макар себе и вообразить не мог. А теперь он что есть силы обнимал своего Сыроегу, тёрся о него самым чувствительным местом, не чувствуя холода, не обращая внимания на хлюпающее под коленями месиво, забыв про всё на свете, кроме желанного тела в своих руках. Кровь бешено стучала в ушах, перед глазами всё плыло от возбуждения, Макар чувствовал своим членом Серёжин, такой же горячий, каменный, истекающий предэякулятом и жаждущий разрядки, и думал только об одном: как же хочется трахнуться с ним по-настоящему!

Словно услышав его мысли, Серёжа поднялся, ткнулся блестящей головкой Гусеву в губы и прошептал:

— Давай, Гусик, соси, я знаю, ты это любишь, — и тут же вошёл до предела, едва только Макар успел открыть рот. Крепко обхватил его голову руками и стал сначала медленно, а затем всё быстрее и быстрее толкаться, доходя до самого горла.

Ни помочь себе руками, ни подрочить сам Макар не мог — он тоже был весь в мокрой земле, глине и песке или ещё в чём, из чего состояла слякотная жижа, в которой извалял его Серёжа. О том, чтобы брать такими руками его или себя за член, не могло быть и речи, приходилось полностью подчиняться заданным Серёжей темпу и амплитуде движений… Невольно вспомнился Эл. Серёжин брат был единственный, кому Макар разрешал обращаться с собой так бесцеремонно. «Всё-таки, у них много общего», — пронеслось у Гусева в голове, когда он давясь и кашляя готовился принять в себя чужое семя. Но Серёжа и тут не оправдал его ожидания — резко вышел и срывающимся от возбуждения голосом сказал:

— Не так, Гусик… Хочу тебе… вставить. Дашь?

Ну что на это мог сказать Макар? Конечно, даст. Серёже он даст всегда, везде и по-всякому. Даже стоя по колено в грязи посреди холодного и мокрого оврага ночью в глуши городского парка, будучи не единожды униженным им ни за что. И без всякой возможности кончить самому. Да что там даст? Он всё для Серёжи сделает, жизни, если надо, не пожалеет. А тут ему в удовольствие только будет…

— Конечно… — Макар наконец встал на ноги, развернулся к Серёже спиной и нагнулся.

— Чёрт! Смазать же нечем! — с досадой сказал Сыроежкин, плюнул себе на ладони и попытался вытереть их о чистые места своей куртки.

— Не надо… смазывать, — замотал головой Макар. — Я уже. Дома. И почистился… тоже.

— Блять, Гусь! — в сердцах воскликнул Серёжа. — Ты всегда со смазанной жопой из дома выходишь? А вдруг кто вставить захочет, да?! — он опять разозлился и стукнул Макара кулаком в спину.

Такого Макар не ожидал, да и ноги от долгого стояния на коленях в холодной слякоти у него малость занемели — не смог удержать равновесие и упал, еле руки успел вперёд выставить. Ещё чуть-чуть и ударил бы лицом в грязь, в самом буквальном смысле. А так застыл просто в нелепой позе на четвереньках — глупо и смешно: человек в грязной луже со спущенными штанами, но в тёплой куртке, призывно сверкает откляченным голым задом. И сам — чёрный, как негр, только член белый торчит. Так смешно, что плакать хочется. Потрахались, называется… У Макарка и впрямь слезы на глаза навернулись — так обидно и унизительно ему никогда ещё не было. Даже с Элом, хотя тот над ним хорошо в своё время поиздевался.