Повинуясь инстинкту, почуяв готовую подставиться «жертву», Смирнов вёл в этой схватке — до боли впивался в губы Макара, лез под его рубашку, ставил засосы на шее, пускал в ход зубы, вжимался пахом его пах и буквально дурел от открывшихся ему новых ощущений.

Макар чувствовал, что игра выходит из-под контроля — он сам мнёт Витькину задницу, вжимает его себя, вылизывает ему шею, глухо стонет, когда тот пытается «трахать» его через школьные брюки. Ещё немного, и он просто будет сосать у него прямо тут, в классе, или подставит зад, и всё это на глазах у Вовки… У Вовки! Точно! Мысль о Королькове, который тут, рядом, стоит и наблюдает всё это непотребство и уже наверняка записал их с Витьком в конченные пидарасы (причем Витька явно напрасно), оказалась для Макара спасительной.

— Всё, стоп, Витёк, харэ! Остынь, перерыв у нас, — Макар с силой отлепил от себя Смирнова и слез с парты. — Ты молодец, всё усвоил, Светлова сегодня кончит под тобой, даже трусы снять не успеет, — он усадил еле держащегося на ногах товарища за соседнюю парту и посмотрел на Вову.

Корольков так и стоял всё это время у доски, словно каменное изваяние. То, что он не памятник, а живой человек, можно было понять лишь по ровному малиновому цвету его лица, учащённому дыханию и неотрывно следящим за Макаром огромным глазам.

— Не стой, как столб, Вова, твоя очередь урок отвечать, — улыбнулся приятелю Макар и уселся на ближайший стул — как раз не место учителя.

Вова отмер, подошёл к Макару и сразу сел к нему верхом на колени и обнял за шею. Не даром он был самым способным учеником в классе — соображал Корольков всегда быстро и в нужном направлении. А ещё, как понял Макар уже через пару минут, у Вовки был врождённый талант к поцелуям. Его, как, собственно, и Витька учить было не нужно, нужно было всего лишь дать им возможность раскрыться, почувствовать страсть, показать, что им позволено всё и по-всякому. Вовка целовался нежно и бережно, но пресекал малейшие попытки Макара взять инициативу на себя. Придерживал рукой его челюсть, мягко ласкал кожу головы и едва заметно елозил задницей, но так что каждый раз чувствительно задевал гусевский член. Причем, судя по всему искренне этого не замечал.

— Вова, — в итоге взмолился Макар, — ты хочешь, чтобы я так кончил?..

Вовка оторвался наконец от его лица, отрицательно замотал головой, но даже и попытки слезть с Гуся не сделал. Впрочем, и Макар вместо того, чтобы ссадить его с себя, только больше вжимался в его промежность, стискивал Вовкину задницу и легонько покачивал бёдрами — он действительно был на грани.

— Вов, потренируешься со мной, — на Вовкино плечо легла Витина ладонь. — Давай, вставай, с ним опасно долго тискаться — совсем опидарасишься, — Смирнов сказал это в шутку, даже улыбнулся весело, но когда он глянул на Макара — у того холодок по коже прошёл, до того тяжёлым и недобрым был этот взгляд.

Мигом спавшее возбуждение вернуло Макару трезвость мысли: он встал, аккуратно поставив всё ещё малость хмельного Вовку на пол, взял свою сумку и сказал приятелям:

— Всё, голубки, теперь вы всё знаете, всё умеете, бояться на свиданке вам нечего. Тренируйтесь дальше, а я пошёл. Ну… и не увлекайтесь там — вам ещё Майку сегодня ублажать. Покедова! — широко улыбнулся товарищам Гусев и отчалил.

Однако, едва выйдя за дверь, всё, что Макар смог сделать дальше — это прислониться к стенке и медленно сползти по ней вниз. Ноги дрожали, руки тоже, лицо горело… от стыда. Макар перевёл дыхание, усилием воли заставил себя встать и пошёл в ближайший туалет: сунул голову под кран с холодной водой, отряхнулся и посмотрел в зеркало — спалился или не спалился? «Спалился однозначно!» — ответил себе Макар и чуть не взвыл от досады — ну это ж надо было так по-глупому попасться! Он же всего лишь хотел посмотреть-поржать, как Вовка с Витьком целоваться будут, а итоге чуть не трахнулся с обоими!.. Немного успокаивало только то, что эти два кадра и сами хороши были — один его чуть не изнасиловал прямо на парте, а другой готов был сам на его члене прыгать. «Спермотоксикоз, бляха-муха… Ещё немного и на парней в школе кидаться начну, — посетовал про себя Макар. — Такое дрочкой не лечится, только еблей… по самые помидоры», — пришёл он к логичному выводу и решил сегодня же отправиться на плешку.

***

Домой в этот день Гусев возвращался поздно, в трамвае ехал стоя, хотя мест свободных было полно. В теле ощущалась приятная усталость, пусть и с некоторым дискомфортом в области заднего прохода, но на душе было муторно. Клеились сегодня к нему исключительно какие-то мутные типы, звали к себе на хату, куда Макар принципиально не ходил в целях безопасности, потом сцепился языками с давним знакомым, которого с весны не видел, наслушался от него всяких ужасов про «ремонт» (он, оказывается, всё лето по больницам валялся, последствия залечивал) и в результате сговорился с двумя другими, не очень ему симпатичными, если не сказать больше, людьми. Дождался темноты и они его прямо там в кустах и отодрали на пару. Вроде и хорошо, а вроде и не очень — такой секс полноценным в понимании Макара не был: и люди не те, и место тоже не то, а главное, никакого контакта с живым человеком помимо члена в заднице не ощущается.

Макару, как бы это по-девчачьи ни звучало, нравилось именно заниматься любовью: без одежды, в спокойной обстановке, с любимым человеком. Неспешно ласкать друг друга или жёстко трахаться, возможно, предаваться всяким излишествам и безобидным «извращениям», а может, просто болтать и нежиться в перерывах между «скучными» половыми актами. Макар не ошибся, когда в своих воспоминаниях об идеальном сексе называл партнёров любимыми. Он действительно любил всех этих людей — Митю, Дениса, Эла… Каждого по-своему, но любил. Просто, раньше не понимал, не видел этого, ошибочно полагая, что только такие чувства, какие он испытывает к Серёже имеют право называться любовью. И почему важные вещи доходят до него так поздно? «Потому что — дурак», — тихо сказал себе под нос Гусев, косясь на редких пассажиров. Никто его, разумеется не слышал, и Макар с чистой совестью вновь нырнул в свои мысли. Теперь он трахается неизвестно с кем и совсем не так, как хочется, а всё потому, что трое его любимых бросили его.

«Сука ты, Эл», — скорее просто печально, чем сердито вздохнул Гусев, вспомнив, как было хорошо с Элом. Даже несмотря на все его извращения и откровенно подлую натуру. Да, Эл опять чего-то там плёл ему про любовь, намекал на возобновление отношений, но Макар не повёлся, и не только потому что не поверил и заподозрил очередную его «фирменную» пакость. Макар видел, как Эл воркует со своей Зойкой, как трепетно и нежно к ней относится, как трясётся над ней и боится потерять. Ну куда в такую идиллию лезть ещё и Гусю? Там и без него все счастливы. А у Громова просто очередной заёб. Чего ещё от психа ждать?..

Денис Евгеньевич тоже был сукой. Но, в отличие от придурка Громова, сукой несчастной. А ещё жертвой чужого мнения и собственной глупости. На него Макар сердился гораздо больше, чем на Эла: Денис своей женитьбой нагадил не только Гусю — гораздо больше он нагадил себе. «Понять и простить» такое у Макара пока не получалось.

А вот Митенька покойный сукой не был. Хотя единственный ушёл от Макара навсегда и безвозвратно, и вернуть его не получится даже чудом. Сукой в данном случае был сам Макар. Простить себя у него так и не вышло, а Митин образ с каждым прожитым после потери друга годом обретал всё больше милых черт, сожаление о его смерти росло, и часто Макар ловил себя на том, что в минуты острой хандры и презрения к себе он с надеждой оглядывается по сторонам, силясь опять увидеть любимый призрак.