В один прекрасный день Серёжа поймал себя на том, что чисто автоматически считает по календарю дни до осени — никогда ещё лето не было ему настолько в тягость. А всё потому, что за время летних каникул он почти не видел Макара. Гусь и до отъезда на сборы был вечно занят на своих тренировках, а когда Серёжа, с большим трудом дозвонившись до него, позвал друга к себе на дачу в любое свободное для него время, тот отказался. Даже благовидную причину не потрудился придумать, сказал: «Не могу, Сыроега, извиняй». Серёжа потом два дня, как в воду опущенный, ходил, всё понять пытался, что же он не так сделал, за что Гусь его теперь видеть не хочет? Потом приехал Эл, объяснил, мол, у Макара же ещё бабка под присмотром, а говорить он об этом не любит, так что, братик, не бери в голову — у Гуся свои заскоки. И вообще, у Макара, как у любого нормального парня его возраста, кроме хоккея и родственных обязанностей ещё и личная жизнь имеется. И посоветовал Серёже не быть эгоистом и оставить друга в покое. Серёжа тогда впервые в жизни ощутил на собственной шкуре, что значит «удар ниже пояса».

У Макара — и личная жизнь! В голове не укладывалось. Хотя, казалось бы — дело житейское, чего удивляться-то и тем более паниковать? Но Сыроежкину было обидно до слёз от осознания того факта, что какая-то левая девчонка для друга дороже, чем он. А от одной мысли, что эта неизвестная стерва может целовать и трогать его Гуся где только пожелает и когда захочет, делалось дурно. Натурально дурно: давление подскакивало, голова кружилась, кулаки чесались… хотелось убивать.

Промаявшись так пару ночей практически без сна и навоображав себе во всех подробностях и деталях, как Гусев развлекается в постели с какой-то девкой, Серёжа не выдержал — отпросился у матери на пару дней в город. Ему нужно было лично увидеть друга, поговорить с ним, убедиться, что Макар не забыл ещё о его существовании, и самому услышать от него про эту самую «личную жизнь».

Встретиться с Макаром Серёже в тот раз не удалось — он опоздал, всего на несколько минут. Увидел его, идущего на тренировку, лишь издали. Можно было, конечно, крикнуть, попытаться догнать, но Серёжа почему-то оробел и не решился. Потом ругал себя последними словами: возвращался после тренировки Макар всегда очень поздно, и идти к нему домой в такое время было просто неудобно. А наутро, когда Серёжа сам спешил на электричку, ему просто не открыли, хотя звонил он долго, даже стучал в дверь. Видимо, родители Гусева уже ушли на работу, а сам он крепко спал и ничего не слышал. Не повезло.

Серёжа понял это в поезде, возвращаясь обратно. Под стук колёс мерно раскачивающегося вагона, мелькающие за окном луга и лесочки, перемежавшиеся домиками садоводческих товариществ и платформами станций, под тихие разговоры редких утренних пассажиров, ясно и очень отчётливо Серёжа увидел то, на что старательно закрывал глаза вот уже несколько лет. «Я люблю Макара», — беззвучно сказал себе Сыроежкин и даже немного удивился, что это открытие не произвело на него ровно никакого впечатления. Потому что никакое это было не открытие, а объективный факт, который уже давно стал частью его жизни. Игнорировать свою влюбленность и дальше у Серёжи просто не осталось сил.

Мимолётные образы, фрагменты воспоминаний, обрывки их диалогов, прикосновения, объятия, якобы дружеские поцелуи, собственные эмоции, отчаянные слова и поступки — всё это, освещённое ярким светом внезапного Серёжиного прозрения, обретало смысл, стягивалось, словно куски разрозненной мозаики, в единую цельную картину. Неприглядную картину его болезненной и абсолютно бесперспективной влюбленности в лучшего друга. Домой в тот день Серёжа вернулся другим человеком.

Серёже до сих пор с завидной регулярностью снился один сон. Суть его несмотря на небольшие вариации была всегда одна и та же — он прятался от людей, которые хотели его ограбить. Ценное имущество во сне у Сыроежкина было только одно — большой красивый гусь с густым серым оперением и ярким красно-оранжевым клювом. Серёжа таскал его под мышкой, крепко прижимая к себе, и очень боялся, что его отнимут. Бывало, сон заканчивался кошмаром — гусь бесследно исчезал, и Серёжа, покрываясь холодным потом, в панике бегал искал его. Просыпался он в таких случаях действительно весь мокрый и с колотящимся от ужаса сердцем. Но чаще ему всё же удавалось спрятаться, забиться со своим сокровищем в какую-то нору и там он принимался ласкать и тискать птицу, которая как могла отвечала ему взаимностью. Кончался этот сон также преждевременным пробуждением, приступом тахикардии и… влажным пятном на трусах.

После той неудачной поездки и несостоявшегося разговора с Макаром, Сыроежкин себя больше не обманывал — он по уши влюблён в своего Гуся, а как сохранить его для себя — не знает. Во сне Гусь тоже его любит — трётся клювом о шею и обнимает крыльями. А, а жизни? Как оно в жизни? Испытывает ли Макар к нему хоть что-нибудь, кроме дружеских чувств? А может, Серёжа уже совсем потерял его, может, даже бегать и искать того, кто увёл его друга, поздно?

С тем, что он любит парня, хочет его в том самом смысле, в каком должен бы хотеть только Майку или других девчонок, Серёжа свыкся довольно быстро. Часто представлял себе секс с ним, дрочил, а потом полдня ходил убитый — эти фантазии так фантазиями и останутся: если друг узнает о его наклонностях… В общем о дружбе с Гусём тогда уж точно придётся забыть. Хорошо, если зубы целы останутся. Впрочем, бить его Макар вряд ли станет — побрезгует.

Самое тяжёлое в Серёжином положении было то, что все свои чувства, страхи и волнения он должен был переживать один, без поддержки. Для открытого и общительного человека вроде Сыроежкина это было трудно вдвойне. Именно поэтому, чтобы совсем не рехнуться, варясь в собственном «голубом» соку, Серёжа решился поделиться своим горем с единственным человеком, которому мог доверять, как самому себе. Со своим близнецом. В следующий же визит любимого родственника, который как раз приехал к ним на День рождения матери, Сыроежкин как на духу всё рассказал Элеку.

— … Что мне делать? — закончив немногословную и сбивчивую исповедь, задал риторический вопрос Серёжа.

На реальное решение своей проблемы он в общем-то не рассчитывал, хотел лишь моральной поддержки и признания собственной нормальности. Но Элек к словам брата отнёсся серьёзно и действительно стал искать выход из тупика.

— Серёжа, ты не расстраивайся, ничего страшного, такое случается… Иногда, — дрогнувшим голосом принялся утешать его Эл и обнял покрепче. — Это пройдёт, само, потом…

— Пройдёт? — не то с надеждой, не то с сожалением переспросил Серёжа. — Да когда же? Я, можно сказать, с самой первой встречи, когда мы только сюда переехали, только о нём и думаю. Он мне снится, Эл!

— Ну правильно, потому и снится, что всё время думаешь. — Громов чуть отстранился от брата и взял назидательный тон. — Постарайся не думать. У тебя, вон, Майка есть, думай о ней.

— Не получается, — вздохнул Серёжа. — Пробовал… Знаешь, когда мы… когда я её, ну это самое… Короче, я глаза закрываю, и мне кажется, что я с ним… Эх, если б она ещё молчала!..

— Нет, ты так только хуже делаешь, — покачал головой Эл. — Ты должен на своей девушке сосредотачиваться.

— Оно само… — совсем сник Серёжа. — Мне скучно иначе…

— Скучно? С девушкой в постели? — не поверил Эл.

— Ага, — кивнул Серёжа. — Ты меня, наверное, не поймёшь, ты ведь Зойку свою любишь…

— Знаешь, — задумался Громов. — Если бы я был с парнем… чисто теоретически, конечно, я бы всё равно не скучал с девушкой. Это же естественно. Да и проще.