— Женился, живу. Да, как у всех. А ты? — голос был смутно знаком, но маска, такая же как на них, безбожно его искажала.
Мод, военный, полковник. Одинаковая парадная форма здорово затрудняла все. Хоть бы по родам войск разделили.
— Не женился, но живу. Ты спешишь, Ленька?
Перед глазами, будто фотография, встало лицо его звеньевого, насмешливого начитанного мальчишки. Скай прикусил губу, во рту стало солоно и горько от пота.
— Не, я сегодня отпущен на вольные хлеба. Вернусь поздно и пьяный, — он засмеялся и Алек засмеялся тоже. — Куда спрячемся?
Соблазняло дождаться ответа и поймать их в этом «куда», но Влад не поддался. Хлопнул по спине, нарочито нагло обнял за талию.
— Убегаете, радость моя?
«Радость» дернулась и медленно развернулась, освобождаясь как от руки Леньки, так и от его хватки.
— Здравствуй, Скай, — изменчивое серое небо билось в прорезях маски, темное, неверное, в преддверии то ли грозы, то ли взрыва. На миг, на долю секунды, ему стало почти страшно, но голос был тих и спокоен с какой-то странной ноткой печали. –Составишь нам компанию?
Он кивнул, Ленька рассмеялся и хлопнул его по плечу. Алек отвернулся и пошел сквозь толпу, рассекая ее как ледокол. Казалось, он ни разу не шагнул в сторону — только вперед, а люди расступались сами. Он шел следом, и сердце глухо бухало где-то в горле, шумело в ушах.
Кажется, кто-то звал его. Кажется, это были Блэк и Юки.
Но он не обернулся.
========== Глава 2 — In pricipio erat verbum (В начале было слово) ==========
Легче быть праведником или подлецом, чем человеком.
(Сергей Лукьяненко, «Лабиринты отражений»)
Ему снился сон. Один и тот же сон, который уже год, которую уже ночь.
Они со Скаем вновь и вновь оказывались в той комнатушке, где стол наползал на кровать от недостатка места, и сидели друг напротив друга. Он видел свое отражение в зеркале напротив — темные провалы глаз, светлые пряди и тонкая струйка крови, стекающая из разбитой губы. Только в этих снах Скай не убегал — сидел на кровати и будто ждал чего-то, а он сам — сидел перед ним и не понимал, что должен сделать.
Он пробовал прикасаться к нему, но сон разлетался мелким крошевом осколков и не возвращался в ту ночь, сменяясь привычным калейдоскопом мертвых лиц и чужой крови. Пробовал вставать и уходить, но причудливое кружево сна вновь и вновь возвращало его все к той же двери и той же неподвижной фигуре на кровати, глядящей на него с болью, раскаяньем, надеждой.
В эту ночь он собирался попробовать что-то новое.
На столе стояла бутылка и два стакана: он налил, глотнул — горло, будто по-настоящему, обожгло и в животе разлилось приятное тепло. Он посмотрел на Ская. Та же поза, та же протянутая рука. Будто кто-то вывел его память на экран и нажал на стоп-кадр.
— Холодно, Скай, — прошептал он на пробу, но ничего не изменилось.
Мир в реальности сходил с ума, он сам сходил с ума вместе с этим миром, но сон — этот потрясающий сон оставался неизменным. Боже, как ему хотелось, чтобы это было по-настоящему. Чтобы напротив него действительно сидел Скай, чтобы бутылка с чем-то высокоградусным наконец-то сняла то странное, повисшее между ними напряжение. Чтобы они поговорили, наконец, черт возьми.
Но Скай спал где-то далеко в объятьях Юли. По ночам. А днем он работал, он мог работать без присмотра, мог ходить по улицам и не поддаваться острому, безграничному желанию убивать. Он все мог, его принц и рыцарь.
— Холодно, Скай, — повторил он, прикладываясь к стакану, и запрокинул голову, глядя в серый, испещренный трещинами потолок. — Репортеры, психологи — да все они постоянно меня спрашивают, как оно было, что я тогда чувствовал, каким был. Они спрашивают и спрашивают, а я не хочу вспоминать. Я никому раньше не рассказывал. Сны разума рождают нечто забавное, да? Наверное, только с тобой и вот так. Наверное, только в таком состоянии я и могу об этом говорить.
Мне было холодно, Скай. Тогда мне было очень холодно и плохо. И, одновременно, весело. Я был полупьяным, почти счастливым, очень одиноким и готовым на все. В тот день я решил порвать со своим прошлым. Я решил рискнуть, поставить на кон все и сыграть с судьбой. И почти это сделал… Ключевое слово «почти», ты прав.
Когда началась война, я лежал в постели, Скай. Не в казарме сидел, не в клубе тусил и, даже, не торчал на работе, матерясь на обнаглевшее начальство. Я лежал на холодных простынях, кутался в одеяло и смотрел на небо. Просто в тот день я забыл на ночь линзы снять, поэтому за окном вместо привычной черноты и размытого абриса луны были звезды. Холодные, сияющие и бесконечно далекие. Их было столько… Скай, я смотрел на звезды и хотел плакать. Рыдать, биться в истерике. Я хотел проклинать день и час своего рождения, потому что тогда я ненавидел все, что составляло мою жизнь, в целом. Я сочувствовал звездам. «Наверное, им холодно там, в их вечности», — думал я. Или не думал, не помню. Но звучит красиво, согласись.
Была глубокая ночь, свет горел только в немногих окнах, все нормальные люди спали, а я пытался понять, чем кончится моя авантюра, гадал, выгонит меня мать из дома за то, что я сделал, или нет. Думал, как жить дальше.
В общем, в ту ночь я лежал на диване, смотрел на звезды и жалел себя. А потом… небо расцвело. Я не слышал грохота и взрывов — уши были заткнуты плеером. Я слушал Флер. Была до войны такая группа. У них еще была песня — моя любимая — «Мы никогда не умрем»:
Время листает страницы военной хроники.
Низкое небо в огне.
Тонет любовь в диссонансах тревожных симфоний.
Мы теряем друг друга на этой войне.
Пролетая в неистовом ритме,
Сердце стучит как больной метроном,
Небо в огне, а ты говоришь мне,
Что мы никогда не умрём.
Вот, как-то так оно звучало, извини, точнее не спою: ни голоса, ни слуха — и это не исправить никакими, даже самыми навороченными, модификациями. Но тогда я слушал эту песню и смотрел на ночное небо, расцветающее огненными сполохами. Я сходил с ума, наверное, потому что верил, в тот миг я действительно верил, что мы никогда не умрем. Это сейчас я знаю и ненавижу это.
А потом забежала мама, она металась в панике по комнате, отобрала плеер и утащила меня на кухню. Телевизор уже не ловил — то ли антенну повредило, то ли историки врут и Останкинскую башню тогда все-таки задело — зато работало радио. Вернее, хрипело.
Радио хрипело, папа сидел за столом с таким мрачным-мрачным, но перепуганным лицом, мама плакала, а потом прорезался голос диктора, который объявил, что началась война. И я засмеялся. Скай, вот хочешь — верь, хочешь — не верь, но я ржал как сумасшедший. Мама подумала, что это истерика и налила мне коньяка, а я… Я пил и смеялся. Я не думал тогда о смерти, об ужасах и тяготах военного времени, о том, что будет с родными и друзьями. Я просто смеялся и думал, что моя игра в рулетку с судьбой оказалась куда оригинальнее, страшнее и интереснее, чем я мог ожидать.
Это был мой шанс, Скай. И я уже тогда решил воспользоваться им сполна. Так что, когда началась война, я улыбался и верил в бессмертие. Забавно, правда?
Знаю, ни хера это не забавно. Зато — правда. Я устал, Скай, я не хочу это вспоминать, я хочу забыть. Забыть холодную комнату с белым потолком, расчерченным ровными квадратами пенопластовой плитки. Там был красный диван, на котором я сидел и смотрел в умоляющие глаза женщины, которая не сделала мне ничего плохого, кроме того, что родила своего сына. Там я натягивал на лицо маску вежливости и твердил себе: «Улыбайся, люди любят идиотов. Люди вообще любят всех, кто кажется им слабым, милым и безобидным. Так что надо идти и улыбаться, а потом сидеть и улыбаться, а еще, в зависимости от слов и интонаций, вовремя менять эту поганую улыбочку с виноватой на очаровательную и наоборот».
И я менял. И улыбался.
А она смотрела и умоляла. Она твердила мне про бабушку, у которой плохо с сердцем, которую и так положили в больницу после ночных взрывов. Говорила, что она не выдержит, если узнает, что внука призвали в армию. А мне хотелось смеяться в голос и прыгать от радости при мысли, что его заберут. Мне хотелось пообещать ей весь мир и еще чуть-чуть в придачу, глядя в ее отчаянные глаза, в которых бились боль и страх. Только я помнил, кто она, Скай. И это решало все.
